ей мелочь, подаренные шестипенсовики и шиллинги, деньги, вырученные за продажу яиц от двух несушек, считавшимися ее собственными. Теперь капиталы ее составляли чуть больше двух фунтов, а если уж совсем точно, то два фунта пять шиллингов семь пенсов. И вот, отложив одно пенни как залог будущих накоплений, она упаковала оставшиеся деньги в маленькую посылочку и отправила по адресу Бенджамина в Лондон, сопроводив запиской:

«От доброжелателя.

Доктор Бенджамин! Дядя потерял двух коров и кучу денег. Он ужасть как поиздержался, но еще хуже тревожится. Так что покуда больше не выйдет. Надеюсь, вам будет так же в радость получить это, как и нам было послать. На дорогую память. Отдача необлизательна.

Ваша привязчивая кузина Элизабет Роуз».

Едва посылка была благополучно отправлена, как Бесси снова повеселела и принялась распевать за работой. Она нимало не тревожилась и не ждала никакого уведомления о доставке, потому что питала такое безграничное доверие к честности почтальона, переправлявшего посылки в Йорк, откуда их пересылали в Лондон дилижансом, что не сомневалась: он отвозил бы адресатам доверенные ему ценности каждый раз самолично, когда бы не полагался на полнейшую надежность всех до единого людей, лошадей и экипажей, коим эти ценности передоверял. «Всякий знает, — сказала она себе, — что одно дело давать что-нибудь кому-нибудь из рук в руки, а другое — совать в щелку на каком-то ящике, куда и заглянуть-то не заглянешь. Но письма-то как-то ведь доходят». (Этой вере в непогрешимость почты было суждено в самом скором времени перенести ужасное потрясение.) Однако в глубине души девушка мечтала услышать от Бенджамина слова благодарности и, как прежде, любви, по которым уже так истосковалась. Нет, по мере того как проходили день за днем, неделя за неделей без единой весточки, она даже начинала подумывать, что он вообще мог бы бросить все свои дела в этом несносном, противном Лондоне и приехать поблагодарить ее лично.

И вот как-то — тетя была на чердаке, проверяла, как там сыры, заготовленные за лето, а дядя трудился в поле, — почтальон принес Бесси в кухню письмо. Даже и в наши дни деревенские почтальоны не страдают нехваткой свободного времени, а тогда писем было и вовсе мало, так что почту возили из Хайминстера всего раз в неделю, и при подобных обстоятельствах визит почтальона к получателям растягивался едва ли не на целое утро. И вот, присев на краешек буфета, он начал неторопливо рыться в сумке.

— Скверное письмецо принес я Натану на этот раз. Боюсь, там дурные вести: на конверте-то штамп «Не востребовано».

— Сохрани Господь! — ахнула Бесси, побледнев, как полотно, и опускаясь на первый попавшийся стул, но уже в следующее мгновение вскочила и, вырвав зловещее письмо из рук почтальона, поспешно вытолкала его из кухни, приговаривая: — Уходите, уходите, покуда тетя не спустилась.

Промчавшись мимо остолбеневшего от неожиданности почтальона, девушка бросилась к полю, нашла дядю и задыхаясь, выпалила:

— Что это? О, скажите же! Он умер?

Руки Натана тряслись, в глазах мутилось, и он велел племяннице:

— Прочти-ка ты.

— Это письмо… от вас Бенджамину… и тут напечатано, что адресат неизвестен: штамп стоит: «Не востребовано». Ох как я сперва испугалась: ведь адрес-то написан вашей рукой — стало быть это вам.

Натан взял у нее письмо и принялся вертеть в руках, силясь подслеповатыми глазами разобрать то, что востроглазая Бесси углядела в один миг, но пришел к другому выводу.

— Он умер… — пробормотал старик. — Ах мой мальчик! Так никогда и не узнает, как я раскаиваюсь, за это резкое письмо. Мальчик! Мой дорогой мальчик!

Ноги его подкосились, и старик осел на землю, закрыв лицо морщинистыми руками. Вернувшееся к нему письмо было полно безграничной боли, сочинял он его долго и урывками, чтобы подробнее и мягче, чем в первом письме, объяснить чаду, отчего не может выслать ему требуемые деньги. А теперь Бенджамин мертв… Старик тут же решил, что дитя его умерло с голоду, без помощи и без денег в этом ужасном, диком и жестоком городе.

— Ох, сердце, Бесс… сердце мое разбито! — только и смог выговорить старик, прижимая руку к груди и закрывая второй рукой глаза, словно не желал больше никогда видеть света дня.

В тот же миг Бесси упала рядом с ним на колени, принялась обнимать старого дядюшку:

— Дядя, милый, все не так! Он не умер. В письме ничего такого нет, даже не думайте. Он просто взял и переехал, а эти ленивые разгильдяи не знали, где его искать, вот и послали письмо обратно, вместо того чтобы походить по домам и поспрашивать, как поступил бы на их месте Марк Бенсон. Да я сама слышала столько рассказов про то, как ленив народ на юге, все и не упомнишь. Он не умер, дядя. Он просто переехал и очень скоро сообщит нам куда. Может, на более дешевую квартиру, ведь тот-то судейский надул его, а вы денег не выслали, вот ему и пришлось-то затянуть пояс. Вот и все, дядя. Не убивайтесь вы так: тут ведь не сказано, что он умер.

Бесси уже сама от волнения не могла сдержать слез, хотя твердо верила в правильность своего толкования дела и надпись на письме ее скорее обрадовала, чем огорчила, поэтому на все лады принялась уговаривать дядю не сидеть на сырой траве и изо все сил тянула за руку, пытаясь поднять, поскольку он весь закоченел и, по его собственному выражению, «трясся как осиновый лист». Бесси с трудом удалось поднять его и увести, беспрестанно повторяя одни и те же слова, одно и то же объяснение: «Он не умер, а просто переехал», — и так далее, по кругу. Натан качал головой и старался убедить себя в ее правоте, но в глубине души был уверен в совсем ином. Когда они с Бесси вернулись домой (девушка не позволила ему остаться в поле), старик выглядел так плохо, что Хестер решила, будто он простудился, и уложила в кровать, да он и не возражал: утомленный и равнодушный к жизни, — потому что и в самом деле заболел, но не от простуды, а от нервного потрясения. С тех пор дядя с племянницей даже не заговаривали о злополучном письме, а Бесси нашла способ придержать болтливый язык Марка Бенсона и внушить ему свой, радужный, взгляд на это происшествие.

Пролежав в постели неделю, Натан, когда наконец поднялся на ноги, выглядел так, словно постарел на добрый десяток лет. Жена не переставала отчитывать его за то, что посидел на сырой земле,