Проходим мимо Сортировочной. Куда же тогда? В Румбулу? Вдруг вспоминаю — что-то говорили про лагерь в Саласпилсе. Похоже, заблуждался — никуда нас не повезут, а вес ноши ограничили, чтобы мы были в силах дотащить до Саласпилса. А что с нами будет в таком лагере? Хилых и слабых убрать с глаз долой. Меня пробирает озноб. Не болезненный, как при простуде, а нервный. Подавленность, которую только-только развеял наивными надеждами, сменяется неодолимой тревогой. Тело просто ходит ходуном, как при падучей, с тем лишь отличием, что сознание при мне. Шаги становятся деревянными, неуклюжими, требуют огромных усилий, чтобы удержаться на ногах. Так обычно бывает с детьми после сильного испуга. Малыш на плечах заставляет собраться, но мать, увидев смятение в моем лице, снимает малыша. Чтобы я передохнул. А-а — спасибо. Нащупываю в кармане баночку с кодеином, открываю, и тут рука дрогнула — и все таблетки вылетают. Через мгновение они втоптаны в грязь, пустая баночка летит следом. Ах, ты черт! От неожиданной невезухи и моей неловкости вдруг накатывает громкий, гомерический хохот. Несколько минут не могу остановить это ржание. Глянь, еще один с ума спятил, слышу за спиной. Пускай. Если кругом царит безумие, психом быть легче. Да, да… к сожалению, я не освободился от разума окончательно и бесповоротно. Самая натуральная истерика, тут это не редкость. Ничем особым не выделяюсь.

От ритмичной ходьбы возбуждение понемногу спадает. Убедившись, что держусь на ногах, мать снова сажает своего сына мне на закорки. Малыш осмелел, больше не сопротивляется.

Мужчина за спиной молится: «Sma Israel Adonai Eloheinu Adonai ehad…[79]» Невольно и я присоединяюсь к непонятной, но ритмичной, напевной молитве. «Господи, Иисусе Христе, спаси и помилуй нас в этот день святой…» Когда не хватает своих слов, читаю «Отче наш» несколько раз подряд. И как будто становится легче — не в моих силах что-то изменить, все в руках Божьих. Но все же покоя нет — беспомощность повергает в отчаяние. Выскочить из колонны и бежать? И что? Пристрелят, как зайца. Нужно выждать, вдруг появится более надежный шанс сбежать. Впрочем, охрана организована продуманно, надеяться не на что.

Нам велят свернуть на проселочную дорогу. Все-таки в Румбулу. Кто-то знающий кричит, что еще рано, мол, станция еще впереди, но его никто не слышит. Впереди в лесу стреляют.

Крики и рыдания, смешавшись, сопровождают нас от самого гетто, но здесь, в сосновом бору, они звучат душераздирающе жутко. Большую часть колонны, в том числе и нас, загоняют на луг. Меж кустов и деревьев — раздетые люди, которые двигаются в сторону лощины, пока не исчезают из виду, слышен непонятный шум, прерываемый стрельбой. Значит, конечная станция здесь.

Мое голодание оказалось полным бредом. Здоровее-то я стал, ну а был ли смысл? В последний час мерзну больше других. Когда не двигаешься, холод проникает через валенки и две пары шерстяных носков. Нет, все-таки кое-что радует — в штаны от страха не наделаю.

Представляю, как стою на краю рва и через мгновение падаю. Перед глазами желтый песок, такой, как мы с Колей копали. Я с Колей… влажная пелена заволакивает глаза.

Меня охватывает злость на весь мир, включая самого Господа. И одновременно — жалость. Жаль самого себя, малыша и его мать, молящегося мужчину и всех остальных братьев и сестер по несчастью. Если б мог, рванул бы хорал в полный голос:

Дорогой горя трудной направил Бог меня.

Там нас покинет солнце на самом пике дня.

Увы, мой путь прервется, и в том моя печаль,

Что дел на свете много, и жизни очень жаль.[80]

Но только этот, первый, куплет, а вот остальные — об упокоении, спасении и царствии небесном — нет. Ни за что! Эй, Ты, там, наверху, посмотри, что тут творится? И это Твой промысел? Господи, почему ты нам не веришь? Почему не веришь боли и страданиям? Почему губишь жажду жить?

Злость на Бога нарастает, поскольку никого другого, на кого обратить свой гнев, здесь нет. Знаю, знаю, никто не обещал мне долгую и счастливую жизнь, но жить-то хочется, и сейчас сильнее, чем когда-либо. Тем июньским утром, когда людей загоняли в теплушки, а мы с Рудисом сидели в кустах жасмина, я сказал, что готов умереть. Пустая болтовня. Когда нож у горла и уже коснулся вены, думается по-другому. Неотвратимая близость смерти обнажает душу, как самое чистое зеркало.

В груди мешанина чувств, которые обычно охватывают в очереди к зубному врачу — завидуешь тем, для кого все уже закончилось. А когда наступает твоя очередь, хочется еще задержаться, пропустить кого-то вперед. Но сейчас этот номер не пройдет. Шуцман отсчитывает первых пятьдесят и гонит нас сквозь вооруженный строй. Ближе стоящие полицейские собирают свертки и чемоданы, проделавшие путь в десять километров. Дальше велят бросить в деревянный ящик ценные вещи, у некоторых такие находятся. Немцы, похоже, не верят, что все отдано. Приказывают снять пальто, а через несколько шагов и остальную одежду. Пока не настала моя очередь, писаю в штаны. Давно уже терплю, а теперь сдерживаться нет смысла. Женщин заставляют раздеться догола. Что они будут делать с бельем, пропитанным потом страха? Подарят своим милашкам? Люди останавливаются, непонимающе кричат, охрана грозно орет на них, начинается суматоха. Полицейские нервничают, никакого орднунга, но стволы и дубинки быстро наводят порядок. Обувь тоже снять! Что? Совсем ум потеряли? Быстрее! Холод током пронизывает тело от подошв до затылка. Отлично придумано — нагота и босые ноги на ледяной земле заставляют чувствовать себя абсолютно бессильным.

Рвы не такие, как я себе представлял. Падать туда не придется. Одна сторона вырыта полого, чтобы по уклону мы сами могли спуститься в могилу. Сверху раздается команда лечь на уже расстрелянных. Мне безразлично, что и как делать, лишь на мгновение удивляюсь собственной покорности. Лишился жалких остатков воли вместе с одеждой. Ложусь на еще полуживое тело, но голову отгибаю в сторону, чтобы не попасть носом в разбрызганные мозги. От запаха дерьма и крови меня тошнит. По шее лежащего подо мной стекает серая слюна.

Надо мной перезаряжают оружие. Острый удар молнии в затылок, и вкус свинца во рту пропадает. Наконец.

Вероника Стрелерте

Покой и непокой

Покой мятежен, непокой мой — тих.

Горит он как свеча огнем спокойным.

И ветры стихли, словно в стойле кони,

Язык не выдаст горьких слов моих.