и другим, но больше не могу. В Бога верю? Вроде бы еще верю, но не понимаю — у Него свои, мне не ведомые планы. Страха перед неизвестностью, перед страданиями во мне больше, чем веры в Бога. Осознаю, как легко мне было показывать свою веру, когда я был в безопасности и добром здравии. А теперь так и тянет закричать, как Христос на кресте: Боже мой, для чего Ты меня оставил? И все же, как бы ни расходились мои и Господни мысли насчет миропорядка, никого иного, у кого просить спасения, поблизости нет. Читаю «Отче наш» и надеюсь.

Раннее утро шабата. Ночная мгла еще не редеет, а вдоль наших окон уже течет поток мужчин в направлении улицы Садовникова. На кроватях опять гадают. Увезут? Расстреляют? Проверят и отправят на работы? Что лучше было — пойти и заявиться, даже если возраст не подходит, или все же уклониться? При взгляде на толпу мужчин возникают противоречивые чувства. Можно было бы податься вместе с ними — может, попал бы на строительные работы, но куда бежать такому больному? А если бы и здоровый, нужен ли Рейху такой немой доходяга? Пойти — значит поставить на кон все. Могу получить работу и, кто знает, потом сбежать, но с тем же успехом могу, как негодный к работе, получить пулю. Нет, сейчас у меня нет сил рисковать. Раз уж особо не тянет уходить отсюда, лучше останусь, куда судьба занесла. Там видно будет.

Между одиннадцатью и двенадцатью со стороны улицы Садовникова появляются первые силуэты. В основном, старики, с палками, едва передвигают ноги, редко пробегают мальчишки, короче, отбракованные. Значит, в одном из своих предположений я ошибся — негодных не прикончили, идут своим ходом… ну, насколько своим, это еще как сказать, но хорошо, что хоть так.

Торчу на своем наблюдательном пункте как сыч на суку. Нарушаю постельный режим, но сколько можно пухнуть лежа.

Довольно долго на улице никаких перемен, и голова невольно склоняется на подоконник. Из щели в окне жутко дует, как тут задремать? Вдруг мимо пробегает человек. Потом еще один, еще несколько, и вот уже на улице полно торопливо идущих мужчин. Вижу сына Гирша, который мчится в больницу. Не прошло и минуты, как он в палате.

— Папа, прости, нет времени. Нам только полчаса дали, в полтретьего нужно быть с вещами в Kasernierungslager. Зайду, когда все устроится, — сын поспешно обнимает отца и выбегает, не дав Гиршу даже рот открыть.

— Как… что… который час?

— Пятнадцать минут третьего.

Гирш откидывается на кровати и молча отворачивается к стене.

Один за другим за окном маршируют отряды шуцманов. Кое-кто из полицейских выглядит поддатым. Дурной самоуверенности, что дает винтовка, и голой бравады маловато, нужна еще водка для храбрости нажать курок. Кто ж их не знает, таких любителей сбиваться в стаи, только бы по пьянке, без тормозов, не начали палить почем зря.

Основной пункт повестки дня — страх. От страха одни берут в руки оружие, держатся оравой и следуют самым тупым приказам, а других одолевает страх перед болью и унижением, которые им может причинить стая этих вооруженных обезьян. Подумалось, что на месте немцев с тем же успехом могли быть русские — уже успели показать, на что способны представители великого славянского народа, да и латыши доказали, что, несмотря на цвет и язык завоевателей, всегда найдется группка, а то и целая толпа тех, кто будет смотреть правителям в рот и трусливо исполнять все, что им прикажут. Еще один пункт повестки дня — не думать. К сожалению, все как-то не по-доброму смешалось — дрожа от страха, нелегко мыслить разумно. Но как они разрослись, масштабы страха! Страх воцарился на всей земле и попирает все законы…

Как только вечерний сумрак сгустился до тьмы, полицейские стали выгонять людей из домов. Слышно выстрелы, но отсюда не разглядеть, убивают кого-то или только запугивают. Скорее всего, и то, и другое. Вскоре на проезжей части собирается много людей, пришли со свертками, чемоданами, рюкзаками. Часа два мерзнут, а потом шуцманы куда-то исчезают. Оставшись без сторожей, люди какое-то время еще непонимающе ждут, а потом понемногу расходятся по квартирам. Может, что-то пошло не так и перемещение отменили?

Изнуренный вкусом свинца, я уже столько раз сплевывал в тряпку, что с нее капает. Выбрасываю ее в мусорник и отрываю новый кусок от простыни. К чему мне простыня, если сплю в одежде и валенках. Хочется упасть на кровать. От того, что весь день проторчал у окна, глаза слипаются.

Я, считай, почти уснул, когда у кровати появляется Коля.

— Вставай, Матис! Хорош дрыхнуть!

Послушно встаю и следую за ним. На улице, запряженный в сани, нас ждет Принц тетки Алвины.

— Садись! — Коля устраивается впереди, я за ним. — Н-но! — мастер натягивает вожжи, конь вскидывает голову и трогается. Мы едем по шоссе, потом сворачиваем в сосновый лес. В лесном прогале между деревьев зияют огромные ямы. Приглядываюсь — они полны трупов. Слой за слоем, как шпроты в банке. Ряды мертвецов тянутся вглубь леса, а из ям выбираются живые люди и уходят. Тоскливые солдаты засыпают бренные останки землей и, кажется, не обращают внимания на уходящих.

— Поехали домой, Матис, — Коля разворачивает сани, и мы оказываемся в чистом поле.

Домой? Да, хочу домой. Жеребец бежит проворно, полозья скользят по заснеженному простору, сияющему на солнце, до самого горизонта ни домов, ни деревьев. Воздух приятно бодрит — не упомню, когда дышал таким чистым и прозрачным. И во рту ощущение свежести, от вкуса свинца не осталось и следа. Мы пересекаем реку, похоже, Даугаву; лед тонок и прозрачен, вижу окуней, плывущих против течения. В толстом шерстяном одеяле так хорошо, что слов не подобрать. Не чувствую ни рытвин, ни кочек, кажется, что сани и вовсе земли не касаются. Так можно лететь до бесконечности. И все же плавное движение понемногу замедляется, Коля останавливает Принца у рощицы. Где мы? Кладбище Зиепниеккалнса? Да, поодаль виднеется дом Алвины — как-то странно выглядит, будто покосился, ушел в землю, покрылся сажей. Мы выходим и идем по тропинке между заснеженными памятниками, крестами, пока Коля не останавливается у большого гранитного столба. Хочу прочитать, кто тут похоронен, но надписи нет.

— Был в бункере с остальными, но немцы нас засекли и забросали гранатами. Ход засыпало, эти решили, что с нами покончено. Взорваны и погребены. Ни хрена! Докопался до кладбища и вылез тут. — Коля отталкивает камень в сторону. — Помнишь,