взгляд, да, но с тем же успехом — и нет. Будь у тебя нормальное лицо, то, может быть… знавал я одного ребе, так тот определял безошибочно. Но его здесь нет, — устав опираться на локоть, Лейба откидывается на кровать. — Ты тут, так чего спорить. Лучше думай, как выжить. Вижу, ты не ешь в последние дни. Согласен, пайка тут schlecht[72], но хорошо-таки, что она есть. Так мы уже стали беспокоиться.

— Э-э, — спешу написать, чтоб не волновались за меня.

«Лечусь голоданием. Мне и не хочется есть». Прочитав, Лейба молчит. Очень неприятно молчит.

— Но это же кощунство, — наконец он отверзает уста. — Люди за кусок готовы последнюю рубашку отдать, а ты…

— Ну, не совсем так, — возражает другой сосед Лейбы. — Я у Йоэльсона видел ящики с консервами, круги копченой колбасы, не меньше дюжины, мешок муки, какао и… и это только то, что видел, а я-то не все видел.

— А я видел, как из помойной ямы вытаскивали картофельные очистки, — Лейба не остается в долгу. — До того, как я попал сюда, каждый день по десять попрошаек порог обивали. А что, к тебе, Гирш, не приходили?

— Случалось. А ты подавал им?

— Ну, конечно, давал. Но не всем. Быстро понял, что не все бедные — бедные. Есть те, у кого желудок пустой, но хватает и таких, что прикидываются, а сами богаче подающих будут. И среди них разные попадаются. Для одних попрошайничать как профессия, как спорт, а у других и вовсе башку скрутило. Боятся притронуться к своим запасам, живут в смертельном страхе, что продукты закончатся и они помрут от голода. Паникеры, неизлечимо больные. Им можно только посочувствовать.

— А вот молодой человек не боится умереть с голоду, — говорит Гирш в мою защиту. — Он делает все, как ему вздумалось, и пускай, может быть, ему надо только так и никак иначе. Что ты к нему прицепился?

— Я? Ничего я не прицепился, просто высказал свое мнение. Ради Бога, хозяин — барин. Хотел угостить сэкономленным печеньем, ну, а на нет и суда нет. Лейба дотягивается до мешочка из бурой ткани и кладет его себе на грудь. Он будто говорит сам с собой, но так, чтобы я слышал.

— Печенье к чаю. Хм-м, а может, телятины? — он поднимает консервную банку. — Это оставим на потом.

Ах, ты, Лейба-искуситель, все-таки вынудил меня сглотнуть слюну. Но не надейся, не сдамся.

— Когда мои запасы иссякнут, и я буду ходить с протянутой рукой, — вздыхает Лейба. — Нет, с моими высохшими ногами не получится. Буду лежать и голодать, как ты. Да куда ты, бедняга, денешься.

Не поднимая головы, Лейба окидывает взглядом палату. Другие тоже скромно поднимают свои запасы, но не все. Те, у кого нет запасов, незаметно косятся на тех, у кого есть, и терпеливо ждут угощения.

— Не верю, что без хлеба можно выздороветь. Это придумали в голодные времена, потому что ничего не было. Чтобы победить болезнь, нужна сила, а сила приходит во время еды. Сломанную ногу тоже будешь так лечить?

— Э-э, — конечно, нет, но нечестно сравнивать механическую травму и инфекционное заболевание.

Не могу удержаться, чтобы не написать про Моисея, который сорок дней обходился без еды и воды на вершине Хореба, и про Элию, который так же долго постился по пути на эту же гору. И что другие тоже постились.

— Но ты же не Моисей и не Илия! — Лейба выпучивает глаза. Потом поворачивает голову в сторону дверей и прислушивается. — Сейчас придут.

Ничего заслуживающего внимания не слышу, но он оказывается прав. Видимо, разбирается в больничных порядках на слух. В палату входит щуплый старичок с подносом, на котором стоят мисочки с картошкой. Выдав каждому по порции, он уходит за чаем. Мне приспичило в туалет. Нездоровая слабость по-прежнему валит на матрас, и шевелиться нет ни малейшего желания, но вставать придется. Наконец, нужно попробовать управиться самому, но не уверен, что помню, как туда идти. Пишу, спрашивая у Лейбы. Он удивляется моему вопросу, но объясняет. Опираясь о края кроватей, выхожу. В голове гудит. Накатывает жуткий кашель, будто недовольный тем, что его разбудили. Впрочем, дело привычное. Громко кашляя и потея, кое-как доковылял до уборной. Не так и плохо, похоже, жить буду. Если бы при движении голова не раскалывалась, смог бы и дальше пройти. Впрочем, двигаться не главное — если бы удалось как-то вырваться из этой проклятой и непроходящей хандры, я был бы самым счастливым человеком на свете.

Посижу на горшке, пока они там едят. Глупо смотреть, как другие жуют, и ждать, когда они закончат. Здесь, по крайней мере, спокойно и можно не думать. Не думать о еде. Казалось же, вроде и не хочется, но достаточно было одному почавкать… Нет, я железно решил, соблазну не поддамся. И нечего дергаться, слыша его примитивные издевки.

Не понимаю, откуда оно взялось, если я так долго не ел? Поднимаюсь, порядком облегчившись, даже в голове прояснилось. Зато стало холодно. Быстрее под одеяло! Стены коридора и перила помогают двигаться вперед, но не к цели. Войдя в палату, удивленно пялюсь на женщину в моей кровати, на Лейбу, у которого вдруг исчезла борода, пока не понимаю, что заблудился. Следующую дверь лишь осторожно приоткрываю. Что за дела, опять не туда! После четвертой неудачи сердце начинает колотиться. Что делать? Тащиться обратно в уборную и пытаться вспомнить путь еще раз? Только где она, эта уборная? Я шел по лестнице… вверх или вниз? Но почему по лестнице? До этого ведь, кажется, не шел. Воистину, бес попутал. В детской больнице все было как-то по-другому… Ой! — уже пройденные маршруты перепутались с новыми направлениями и привели в тупик. Ясно. Медленно и обдуманно отыскиваю исходную точку — туалет, а потом, шаг за шагом, наконец — нахожу свою кровать.

Озноб не проходит. Кажется, в помещении становится все прохладнее. Будто больничная печь погасла. Натягиваю на себя все, что есть в сумке. Даже лыжную шапочку. Если так пойдет дальше, придется натягивать валенки. Лейба дремлет, последую его примеру. Укроюсь одеялом и пальто. Нет, пальто лучше надеть.

— Ты ведь в синагоге служил, правда?

— Да.

— Замечательно. Я человек светский, в религии мало что понимаю, но ты-то наверняка Тору знаешь наизусть?

— Обижаешь. И Невиим и Кетувим, весь Танах[73] знаю.

— Молодец. Вот скажи мне: у нас пост в день Йом Кипура[74].

— Да.

— И других постов нет?

— Нет.

— Вот и я думаю, что хватит. Те времена давно прошли.