class="empty-line"/>

Сквозь веки чувствую свет, но открывать глаза нет ни малейшего желания. Нужно нырять обратно, пока плывется между сном и явью. Спи, Матис, спи. Спящим легче живется.

Проламываюсь через джунгли Конго, за мной гонятся гиены, за ними облако москитов. От тропической духоты просыпаюсь. Смахиваю пот со лба, с шеи, откидываю одеяло, но ничего хорошего — волна прохлады слишком быстро уносит теплую сырость. Тело обдало холодом, кажется, сейчас покроюсь льдом, как корабль в арктическом море. Натягиваю одеяло обратно. Утренний свет еще не брезжит, нужно спать дальше, но сухая рубашка не помешала бы. Поднимаясь в кровати, слышу незнакомый скрип и только теперь понимаю, где нахожусь. Живот свело. Откидываюсь обратно — нет смысла вставать и идти к шкафу, его же тут нет. Щипай себя, сколько влезет, дома не проснешься. А-а-х! В памяти всплывают недавние события, и тут же начинает щемить челюсть, саднит губа, щека, бровь — везде, куда меня били. В лоб и виски будто гвозди загнали. Какое-то время мои мысли барахтаются в горьких водах постигшей меня судьбы. Срываюсь в пропасть отчаяния, дальше некуда. Но через мгновение — наступает бездумный покой. Будто сознание отдыхает перед прыжком. А потом собирается с силами и прыгает. Высоко забраться не удается, и все-таки это лучше, чем чувствовать себя в полной заднице. Если так подумать, могло быть и хуже. А ведь нет.

Повернувшись на живот, засовываю руку под кровать и нащупываю рюкзак. Взял ли я с собой белье? Кажется, да… да, есть. Сухая ткань на теле, совсем другое ощущение.

К сожалению, хорошо стало ненадолго — пот течет изо всех пор, во рту суше, чем в пустыне, в легких нехороший свист, а в горле опять начинает зудеть. Придется таблетку принять, пока не поставил всех на уши. Может, и голова пройдет. Богом клянусь, если б мог, открутил бы и выкинул в мусорник.

Приглядываясь глазами, попривыкшими к темноте, замечаю на табуретке что-то, очертаниями похожее на кувшин. От жуткой жажды фата-моргана шалит? Нет, руки ощущают реальный кувшин, и в нем действительно есть вода. Жаль, маловато, а то пил бы и пил еще. Взахлеб. К сожалению, в ночной темноте вряд ли доберусь до источника, нужно потерпеть до утра. Если начать вспоминать все, что приключилось, кажется, ночь никогда не кончится. Таких долгих ночей не бывает.

Ворочаясь в полусне, слышу, как говорят на нескольких языках, по крайней мере, на четырех — еврейском, латышском, немецком, русском. На каком — больше, на каком — меньше. Языки свободно перетекают один в другой, как кому удобнее.

Слышу, что шуцман Тухель тут самый безжалостный садист. Ланге и Краузе тоже из СД. Резкими словами поминают молодого помощника командира Данцкопа и других латышских полицейских, а уж, завидев синий автобус, сердце уходит в пятки у любого, кто остался жив. Арайс со своей командой уже проклят на века. Не знаю таких и знакомиться ближе нет ни малейшего желания.

Холодная тишина давит, мурашки побежали. Неужели схожу с ума? — кажется, что стылым покоем тянет от соседа напротив. Все же спят, почему именно от него? С утра появляется доктор, подходит к неподвижному больному, потом быстро исчезает и возвращается с двумя мужиками. Взяв простыню за уголки, они выносят труп.

Покойник рядом всколыхнул мысли о том, что нужно совсем немного, достаточно пустяка, мелкого сбоя в организме, чик — и тебя больше нет. Не хочется думать о смерти, но как это выкинешь из головы? Да… нужно успокоиться, унять панику. Согласно Святому писанию, жизнь так просто не кончается. Думаю, не попаду ни в рай, ни в ад — паинькой не был, но и злыднем тоже. Может, все случится, как в «Божественной комедии», и попаду в чистилище? Да что там мудрить, не я первый, не я последний. Ну, а если все пойдет по сценарию атеистов, то и хлопот никаких — умру и истлею. Ни чувств, ни ощущений, как во сне без сновидений. В любом случае — песенка спета и земным страданиям придет конец. Если вдуматься, живым куда труднее. Ведь впереди столько невзгод — скорбь, бред, не дающий уснуть, муки совести, уклончивость и притворство, жажда мести, унижение, и вновь — страдания, загубленные жизни, которыми нужно жить дальше, проклятия прошлого… ах, не приведи, Господь.

Сквозь ресницы вижу раввина. Он сидит рядом с больным, который лежит у окна, и что-то ему рассказывает. Утешает?

Фридман и его жена покончили с собой. Все больше людей отказывается от жизни среди такого безумия. Мир вынуждает уходить.

Зинаида Лазда

КРОВАТЬ БОГАТЫРЯ

Вдали, куда в туман ушла заря,

Где в темноте душа плутает робко,

Меж двух болот лежит одна дорога —

Там и стоит кровать богатыря.

Преданиями дышат бочаги,

В ущельях стылый ветер мнет кустарник.

Жил богатырь здесь, почивал, усталый.

Хоть тьма кругом и не видать ни зги,

Земля окрест, и все его палаты

Пылали, как пожар, в лучах заката,

Когда он отправлялся по делам.

— Да, жизнь бурлит, как море, неустанно.

Где ж мощь твоя? — Стоит кровать пустая.

Над миром тьма со мглою пополам.

«Тэвия» («Отчизна»), № 125, 24.11.1941

Жутко хочется пи́сать. Где тут уборная? Поднимаюсь, но тут же — голова кругом, и едва не падаю. Заботливые руки усаживают на кровать и подают утку. Утка меня коробит, но выбора нет. Стоя, сидя, лежа? Пока приноравливаюсь, стеклянная посудина выскальзывает и — бабах! Пожалуйста, простите за урон, пожалуйста, не сердитесь, как неловко! Ничего, бывает, но птичку больше не дадим, слишком мало их осталось. Давай-ка ножками в уборную. Один собирает с пола осколки, другой, поддерживая, ведет в туалет.

— Какой я болван! Боялся беспорядков и не уехал в Палестину, когда двоюродный брат приглашал. Кто мог предвидеть такие несчастья?

— Лучше ехать в Австралию.

— Почему?

— Потому что остров и за тридевять земель.

Согласен с ним, будь Латвия в Австралии, беды прошли бы стороной. Но Латвия-то в Латвии, и никуда не денешься.

Вернувшись, вижу на тумбочке возле кровати кашу, пряник из ржаного хлеба, чай. Похоже, аппетит не пропал полностью, и хорошо, что каша жиденькая, легче проскочит. Пряник, как дед делал, макаю в чай. Когда управился, стало заметно теплее. Сердце стучит, дышать все труднее и больнее, последние силы уходят, сейчас рухну без чувств. Если опять