дом и — будь, что будет? Правда, не факт, что внутри кто-то есть. Если убегать, то нужно одеться потеплее, сменить туфли на ботинки. Нужно заглянуть снаружи — между плотных штор осталась щелочка. Пригнувшись, крадусь к окну, сердце колотится, а в голове снова — стыд. Я же в собственном дворе, а шныряю, как вор. Выпрямляюсь и осматриваю комнату. Никого не вижу. Что теперь? Отойдя от подоконника, понимаю, что меня охватывают равнодушие и апатия! Хватит-таки дергаться и скакать. Спокойно соберу свои причиндалы и отправлюсь к Коле. Разве из-за того, что с ними случилось несчастье, мне нужно бросаться волку в пасть? Вряд ли от этого кому-то станет легче.

Идя по дорожке к дверям, замечаю следы на снегу, а дальше, возле беседки, лицом в сугроб кто-то лежит. Застрелен… Рудис? Он явно бежал, но куда от пули скроешься. Ноги наливаются свинцом. Страшно увидеть застывшее лицо друга, хочется сохранить его в памяти живым, но оставлять его там нельзя. Ставя ноги в протоптанные ямки, приближаюсь к трупу. Борис! Пальто изорвано в лохмотья, снег в крови. Очевидно, бежал… ну, чего ты бежал? Опять американцы голову замутили? Едрить твою в качель, на глазах жены и дочери… ох, как маленькой девочке… Не могу представить, что чувствовала Ребекка, это выше моих сил.

Беру Бориса за руки, тащу в сарай. Тяжелый. Так мы далеко не уедем, надо по-другому. Иду в дом и беру одеяло с его кровати. Кладу рядом с трупом и переворачиваю Бориса на спину. Остекленевшие глаза смотрят в небо. Пытаюсь их закрыть, но они не закрываются. Не может быть, что уже замерзли. Положить монеты на веки? Сделаю, но позже. Беру одеяло за углы и тащу дальше. Скользит гораздо легче. Затащив Бориса в сарай, укладываю между поленницами и с обеих сторон укрываю одеялом. Завтра положу тебя на санки и оттащу на кладбище.

Счастливый, больше ни ужасов, ни горя. Может, и мне повеситься тут рядом — чтоб глаза не видели и уши не слышали… Нет, искать веревку не тянет и жутко спать хочется. Кажется, мне совершенно безразлично — я жив или мертв. Ну, а если безразлично, чего попусту маяться. Живи, пока живется. А ты, Борис, лежи тут. Не знаю, будет ли это кощунство по еврейским законам, но все-таки перекрестил его. Тут, Борис, ты уже ничего не поделаешь, придется смириться с христианской традицией.

Хорошо тебе так лежать, тебе не холодно, а мне еще нужно комнаты протопить. Складываю на левую руку березовые поленья и направляюсь к выходу. Одно полено упало Борису на живот. Прости, не хотел. Показалось, что послышался стон, нет, это только ветер шуршит в щелях сарая. От усталости всякая ерунда мерещится.

Сбросив пальто, освобождаюсь от фрака. Смотрю на белую бабочку, как на что-то совсем чужое, кажется, в опере были не сегодня вечером, а год назад.

В комнате свежо, в двери, оставшиеся открытыми, натянуло холода. В доме все вверх дном, не удивляюсь и не гневаюсь. Не в первый раз. Погреб открыт, все ясно. Как котят из-под кровати вытащили… Закрыв люк и опустив занавеску фотошкафа, подбираю себе другую одежду. Натягиваю теплое белье, шерстяные носки, плотный пиджак и бумазейные штаны. Сон надвигается, как черная туча, но нужно еще напрячься и растопить печь, иначе к утру слюни замерзнут. Вскоре в печи начинает душевно потрескивать, я откидываюсь в мягком кресле и замечаю под столом пустую бутылку коньяка. Рудис ждал, без меня не откупорил бы… Чтоб им пусто было! Господи Боже, воздай этим засранцам по заслугам, если не трудно.

В комнате становится все сумрачнее, пока пламя не гаснет совсем. Я снова в сарае за очередной охапкой дров. Борис полусидя безучастно смотрит на меня. Прости, говорю я ему, не смог тебе глаза закрыть. Борис мотает головой. Ты что, свихнулся, как же я смогу видеть закрытыми глазами. Лучше бы положил меня в какой-нибудь ящик, а то задница мерзнет и крабы за ноги щипают. Какие крабы? В Латвии нет крабов, только раки. Нагибаюсь, и правда — огромные, серые и зеленоватые пауки с мощными клешнями раздирают туфли Бориса. Отшвыриваю их ногой, но крабов тут целая армия, они лезут со всех сторон, не отбиться. Сматываемся в Америку, Борис встает и, выломав доску из стены сарая, вылезает. Я следую за ним, но щель узковата, плечи не проходят. Вдруг Борис заходит мне за спину и бьет меня доской по плечу. Сейчас выберешься, он дубасит, что есть силы. Да не колоти ты так, больно же…

— Total besoffen[69], — кто-то говорит по-немецки. — Господин обервахтмейстер, я вылью на него воды.

Приоткрываю глаза, удерживая маленькие щелочки. Сарайчика больше нет, сижу на стуле, а в комнате полно каких-то немцев. Постепенно понимаю, что это не Борис бил, а кто-то из этих пытался меня разбудить. Сквозь ресницы разглядываю форму — похоже на немецкую Шуцполицию, если не путаю с Вермахтом, Абвером, Службой безопасности или с какими-то другими военными. В Риге их полно, и все время появляются новые, я так и не научился отличать разные группы гитлеровской армады. До дюн Зиепниеккалнса они не добираются.

— Жизнь висит на волоске, а этот жид умудряется пить Martell даже в такое время, — начищенный сапог покатил по полу пустую бутылку.

— Был уверен, что жиды не пьют.

— От страха, Хорст, от страха пьют… Но ты посмотри, какая великолепная работа, — кажется, офицер изучает мой паспорт — значит, по карманам уже пошарили. — Стыд и позор, если документы Рейха можно так легко подделать. Не будь доноса, он бы еще долго гулял у нас под носом и посмеивался.

— А это что такое? — голос раздается из комнаты Бориса и Хильды. — Женское белье на полу… детские игрушки… определенно, он здесь живет не один. Вот, фото!

— Покажи! — рука командира тянется за фотографией. — Да, Видеман, типичная семья балтийских евреев, наверное, его родственники, — фотография улетает по воздуху. — Вам не кажется, что здесь до нас кто-то побывал? Беспорядок, все разбросано.

— Похоже на то… но если так, почему он еще здесь?

— У меня только одно объяснение. Те другие заявились раньше, чем этот вернулся из оперы, — обервахтмейстер встает. — Эта бюрократия меня в могилу загонит. Если заметили, то почему его не арестовали на месте, в здании оперы? Для чего среди ночи нужно отдавать специальное распоряжение, будить нас, чтобы мы тащились на самую окраину, не понимаю.

— Может быть, сообщили только после спектакля?

— Может быть… Эй, Хорст, где там твоя вода? Так