назад, в эпоху катапульт, лечения пиявками и всеобщей веры в то, что Земля плоская. Замечательное время во многих отношениях.

Участники Общества в очередной раз достигли точки, когда целесообразным становился новый старт, однако Фриде заблажило дождаться Замочной скважины – парада лун, случавшегося раз в тринадцать лет. В библиотеке Общества отыскался чрезвычайно хрупкий пергамент интригующего происхождения – из пирамиды в окрестностях Александрии. Пергамент покрывали письмена на неизвестном языке, которые Фриде после многолетних усилий удалось перевести. Это оказалось описание метода шлифовки линз, которые, будучи наведены на Замочную скважину, укажут местонахождение портала в еще один мир, богаче и благоприятнее, чем Сумеречное место. В Обществе давно теоретизировали на эту тему. Если существуют два мира, отчего же не быть бесконечному множеству миров с неисчерпаемыми богатствами и покоренными мощными стихиями, которые можно нацедить себе в карман?

Хороший восстанавливающий Сон длился год или два, и Фриде не улыбалась перспектива ждать еще тринадцать лет, чтобы припасть глазом к линзам. Поэтому, когда остальные члены Общества скрылись в портале, с трудом передвигая искривленные артритом ноги, Фрида осталась здесь со своим секретарем Алоисом Ламмом.

– Знаешь, Алоизиус, – доверительно сказала она, – ты, мой самый верный слуга, вторым ступишь в тот новый, неизведанный мир.

Фриду вечно заносило в высокопарность: она держалась так, будто минимум спасла его из лап каннибалов (на самом деле на момент знакомства с Фридой Ламм был актером бродячего театра и честно зарабатывал себе на хлеб, увеселяя крестьян балаганом с привидениями).

Заветный свиток пергамента был подделкой Ламма, и когда остальные удалились в Сумеречное место, оставалось только ждать. Холодным весенним утром Фрида предложила прокатиться в своей карете к западным скалам «попробовать соли», и Ламм понял: вот она, долгожданная возможность.

В тот ранний час на берегу никого не было. На старых, непослушных ногах, опираясь на трости, они с Фридой еле-еле ползли к краю одной из террас, сложенных в те дни из неотесанных бревен. Океан, серо-синий и рябой, простирался до горизонта, смыкаясь с голубоватым небом. Чайки, раскинув крылья, купались в невидимых воздушных потоках.

Фрида, застегнув булавкой золотую шаль под подбородком, с наслаждением подставила лицо яркому свету.

– Какое приятное солнце, правда, Алоизиус? – спросила она, блаженно улыбаясь.

– Фрида, мне ужасно жаль, – сказал Ламм.

– О чем ты? – спросила она, не открывая глаз и не повернув головы.

Ламм выпустил трость, схватил Фриду поперек туловища и перекинул через перила.

С отчаянным криком Фрида камнем полетела вниз в кочане развевающихся юбок. От удара о мокрые скалы хрупкое старческое тело разлетелось на части, точно сделанное из палок.

От физического напряжения у Ламма прихватило поясницу, но это не уменьшило его восторга. Он навалился на перила, чувствуя, как горит спина и шумит в голове кровь, и засмеялся над размозженным телом Фриды, за которое уже принялся прибой. Никто не поверит, что это произошло случайно, но никто и не станет возражать: случившееся само по себе доказывало негодность Фриды. Она начала допускать ошибки, а Алоис стал очевидной кандидатурой на ее место. Ламм искренне жалел, что никому не может рассказать самый цимус своей шутки: пергамент был изготовлен из шкуры осла.

Постанывая сквозь зубы, Ламм выпрямился и попятился от края. Отдышавшись, он почувствовал, что давление выравнивается и в глазах уже не темнеет. Вокруг по-прежнему не было ни души.

Осторожно нагнувшись за тростью, Ламм напоследок выглянул за край террасы. Он хотел запомнить Фриду такой – кусками мяса и кровавой слизью, размазанной по скалам.

Движение внизу справа привлекло его внимание, и у Ламма отвисла челюсть. Океанский бриз немедленно бросил ему в рот горсть соленых брызг.

Неровные уступы скал были узки для человеческих ног, но не для кошачьих лап.

Двадцать кошек, тридцать кошек, сорок кошек – кто их знает, не сосчитать – бежали по уступам, зигзагами спускаясь на пляж пестрым караваном белого, черного, рыжего, коричневого и серого. Кошачья река стекала по обращенной к океану скальной стене к нагромождению мокрых от прибоя валунов. Инстинктом выбирая дорогу между влажными острыми обломками, главная кошка, черная, как ночное небо, перепрыгивала с одного торчащего сухого камня на другой.

Направление кошачьего каравана вызвало у Ламма интерес: он перегнулся через перила – и тут заметил, что Фрида шевельнулась. Совсем немного, всего лишь легкий поворот головы – вернее, напоминающей голову кляксы, оставшейся от нее.

Черная кошка припала к кляксе, закрыв ее от Ламма, вторая кошка остановилась над окровавленной грудью Фриды, и через секунду кошачья стая накрыла ее целиком меховым шевелящимся пестрым одеялом. Прежде чем Ламм отпрянул, снизу долетели два звука, заглушившие прибой: душераздирающий вопль и дружное жадное чавканье.

Общество психейных исследований знало много чудесных открытий, но Ламм ни с кем не посмел поделиться своей невероятной историей. Фрида погибла в результате несчастного случая, ее останки смыло в океан; конец истории. Ламма выбрали президентом Общества, после Сна старая карга пришила ему новое лицо, и началось его долгое и плодотворное правление.

Но он не забыл того, чему стал свидетелем. Ламм знал, чем хотят полакомиться кошки, и это никак не рыбьи головы.

Δ

Да и не убьешь их. Отдельных котов убить можно – Ламм пробовал (совсем недавно он с наслаждением истребил с полдюжины Селандайн), однако не существовало способа одолеть их в большой массе. Кошек не просто слишком много – они плодятся, как крысы, – так еще и простолюдины любят их и лелеют. В Лисе этих тварей тысячи, а может, даже сотни тысяч. В трущобы и без того опасно ездить, с тамошней-то заразой, которая неустанно прореживает народонаселение, а тут еще эта мохнатая чума размножается как ни в чем не бывало. Если в Лисе тебя поймают за убийство кошки, считай, что ты легко отделаешься, если тебя просто прирежут на месте. Членство в Обществе было делом эксклюзивным, у Общества не имелось лишних людей, чтобы рисковать.

Поэтому Ламм засел в «Лире» и надеялся, что намеки, которые он делал с каждой новой Селандайн, будут истолкованы правильно.

Не раз он жалел, что не может вернуться в свой кабинет и попытаться перевести старейшие книги – не подделки, а подлинные тексты, написанные на грубых шкурах животных, которых не застал никто из ныне живущих, – и узнать, что там говорится о кошках. Он раскаивался в своем решении сжечь особняк со всеми его секретами и покинуть тихую улочку. Ламм давно опасался, что кто-нибудь – Эдна, или Берта, или Эдна и Берта – попытаются сместить его тем же способом, которым он в свое время сместил Фриду. Теперь, когда от красного особняка остались одни головешки, в мудрой голове Алоиса Ламма хранилось много бесценных знаний, и это делало