По дороге выглянувшего из громоздкой кареты с шестеркой лошадей короля узнали, доложили о беглом королевском семействе, заставили предъявить паспорта. Местный прокурор заявил, что по указанию Национального собрания король арестован и будет отправлен в Париж.

Национальное собрание, узнав об аресте короля, направило для его сопровождения своих трех депутатов, которые, встретив королевский поезд, разместились рядом с королем и королевским семейством.

16 июля 1791 года комиссары представили доклад о поездке короля и его семейства в Варенн и не нашли ничего преступного в этой поездке, тем более что особа короля была неприкосновенна. В клубе якобинцев было высказано предложение о низложении короля, была написана даже петиция, но она не получила поддержки. В конституцию были внесены некоторые поправки, ее передали для утверждения Людовику XVI, которому была предоставлена полная свобода и снят строгий надзор.

Не обошлось без назидания от российской императрицы русскому посланнику. Вице-канцлер И.А. Остерман, со слов императрицы, писал Симолину 26 августа 1791 года:

«Прежде всего я должен вам заметить, милостивый государь, что императрица выразила желание, что при подобных обстоятельствах, заслуживающих внимания всех государей, вы взяли бы себе лучше за правило ожидать инструкций отсюда, прежде чем вступать в какие бы то ни было письменные отношения с министерством иностранных дел, не облеченным, после отъезда короля, при котором одном вы только и были аккредитованы, никакими полномочиями, чтобы входить в сношения с вами. Ее Императорское Величество не одобряет также своего рода оправданий, с которыми сочли нужным обратиться к г. де Монморену по поводу выданного по вашей просьбе паспорта, назвав употребление, которое ему было дано, когда его передали в руки короля, необдуманным.

Этот эпитет весьма мало приложим к обстоятельству, о котором шла речь, и если бы вы даже предоставили такой паспорт с действительным намерением оказать содействие христианнейшему королю и тем способствовали бы его безопасности, то такой поступок был бы во всех отношениях приятен Ее Императорскому Величеству.

Итак, чтобы оставаться в должных границах в настоящую бурную эпоху при создавшемся положении дел, пока существующий теперь во Франции конфликт властей будет продолжаться, вам надлежит, и императрица вменяет вам это, милостивый государь, в обязанность, воздерживаться от обсуждения каких бы ни было вопросов с лицами, назначенными или облеченными полномочиями так называемым Национальным собранием, а на устные сообщения или письменные ноты, обращенные к вам, давать всегда однообразный ответ, что, поскольку настоящее положение вещей является совершенно из ряда вон выходящим и необычным, вы ничего не можете брать на себя без особого на то распоряжения вашего двора» (Там же. С. 489–490).

19 сентября 1791 года И. Симолин писал И. Остерману: «Я не могу выразить того чувства горечи, с которым я узнал, что мое оправдание по поводу паспортов, вызванное, казалось бы, крайней необходимостью, не получило одобрения Ее Императорского Величества. Ваше сиятельство, без сомнения, не знаете, что граф де Монморен и я едва не стали жертвами народной ярости и что только усиленная охрана спасла графа Монморена от фонаря, а его дом от разграбления. Что касается меня, то на собрании в Пале-Рояле была вынесена резолюция, подтвержденная на другой день собравшимися на Елисейских полях, схватить меня и расправиться со мной, как с сообщником по организации бегства короля… Предупредив г. де Лафайета о возбуждении народа против меня, я просил его позаботиться о моей безопасности и об охране занимаемого мною особняка. Вышеупомянутый генерал поставил удвоенную охрану из частей бывшей Французской гвардии у трех ворот моего дома с приказом разгонять народные толпы, если они будут собираться поблизости, так что спокойствие в моем квартале не было нарушено… Я смею надеяться, что, если ваше сиятельство будете столь добры представить Ее Величеству обстоятельства, в которых я находился, она соблаговолит извинить совершенный мною поступок и простит меня» (Там же. С. 491–492).

Граф де Монморен был уволен с поста министра иностранных дел, а в августе 1792 года его постигла участь 1300 заключенных, убитых в тюрьмах Парижа и Версаля.

13 сентября 1791 года король Людовик XVI приехал во дворец и объявил, что утверждает конституцию, что было с восторгом принято собравшимися. Происходила обычная ломка старого государственного строя, не удовлетворявшего ни королевскую власть, ни низшие слои общества, мечтавшие о равенстве властных полномочий в обществе: масса народа будет излагать свою волю, а королевская власть будет ее исполнять. Король лишился неограниченной власти, его перестали именовать «Божьей милостью Король Франции и Наварры», но имел титул короля французов, тридцать миллионов личного дохода, руководство над армиями и право приостанавливать исполнение национальной воли и другие прерогативы. Екатерина II, узнав об этом, была поражена безволием французского короля. «К чему этот король французов? – писала Екатерина II барону Гримму 12 февраля 1790 года. – Зачем отнимать у него Наварру, наследие отцов? Зачем, когда восемьсот лет всегда говорили «Франция», теперь вместо того говорят «Французы»? Значение, которым пользовалось государство, должно было, по-видимому, предохранить его от таких перемен, относительно которых опыт еще не указал, что хорошо и что дурно, что полезно и что вредно. С каких это пор сумасбродство, легкомыслие, беспорядок, всевозможные крайности ценятся выше опытности, благоразумия, порядка и закона? Ничего не зная и не понимая, могу только задавать вопросы, когда на моих глазах рушится все, что было так дорого человеку в начале и в середине столетия, что руководило в жизни и без чего живется лишь изо дня в день» (РА. 1878. Кн. 3. С. 169).

В письмах барону Гримму Екатерина II беспощадна к действиям депутатов Национального собрания, советует «бросить в огонь все лучшие произведения французских авторов и все, что способствовало распространению их языка в Европе, потому что все это служит осуждением отвратительной теперешней неурядице. До сих пор думали, что следует вешать всякого, кто замышляет гибель своей родине, а вот теперь это делает целая нация или, лучше сказать, тысяча двести представителей нации. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились…» 12 сентября 1790 года российская императрица советует барону Гримму отвернуться от таких ужасных и отвратительных вещей, каковы преступления этой гидры о тысяче двухстах головах, и действительно поехать путешествовать для развлечения: «Во Франкфурте вы найдете Николая Румянцева; можете обниматься с ним, сколько угодно…» (Там же. С. 172).

13 января 1791 года Екатерина II призналась барону Гримму, что не любит писать письма «во время страшной кутермы, которая происходит вокруг вас»: «Никогда не знаешь, живы ли вы еще в этом вертепе разбойничьих смут, грабежей и убийств. Злодеи захватили власть и превратят скоро Францию