самые адвокаты, смотря по тому же, за что платили больше, защищали равно истину и ложь, справедливость и беззаконие. Я бы одним разом разогнала людей, а не стала бы по клочкам уничтожать что они сделали или сделают. Это придет само собою. Но сказывают, что повелителю нравится эта игра в гражданство, а таким образом не уничтожение зла. Можно пожалеть о государстве и о всех благоразумных людях! Что же касается до толпы и до ее мнений, то им нечего придавать большого значения».

Франция, узнав о свидании австрийского императора и прусского короля в Пильнице в августе 1791 года и о принятой декларации, опубликованной позднее, 20 апреля 1792 года, объявила Пруссии и Австрии войну. Отряд французов-эмигрантов в 35 тысяч человек вошел в состав австрийской армии под началом принца Гогенлоэ, другие отряды французов-эмигрантов стали под командованием прусского герцога Брауншвейгского.

Людовик XVI и Мария-Антуанетта оказались в сложном и глубоко противоречивом положении. За каждым шагом королевской четы следили и придворные, и депутаты. В 1792 году удалось послать к императрице Екатерине II маркиза Бомбелля, который предложил созвать конгресс для восстановления законного королевского правительства во Франции. Екатерина II, сочувствуя королевской чете, сожалела о случившемся в королевстве, но ведь именно король созвал Генеральные штаты и именно он согласился со всеми постановлениями учредительных и законодательных собраний, именно он согласился с тем, что его стали называть королем французов, перестали отдавать ему королевские почести…

О разговоре с маркизом Бомбеллем Екатерина II написала графу Румянцеву, который тут же известил об этом графа Прованского и графа Артуа, которые все еще мечтали вернуться во Францию и силою оружия восстановить полноту королевского правления.

В Кобленце граф Румянцев часто общался с братьями короля, придворной аристократией, князьями, герцогами, которые с ненавистью относились к тому, что происходило во Франции. Радовались, что король и королевское семейство бежало из Парижа. И уныние воцарилось в Кобленце, как только узнали, что король арестован, возвращен в Париж, а вместе с ним и королевское семейство.

Граф Румянцев, как полномочный представитель российской императрицы, получил аудиенцию у графа Артуа, который обрадовался при виде графа и заговорил о драматических событиях, которые потрясали его родную Францию.

– Недавно нам подробно сообщили, – сказал граф Артуа, – что происходило в Париже 26 июля текущего года… Ужасно! Три колонны с красным знаменем двинулись к дворцу, на знамени надпись: «Те, которые будут стрелять в народ, будут немедленно умерщвляемы». Хотели взять короля в плен и посадить его в Венсенн. Всю ночь бил набат. Но ничего не получилось, пришлось отсрочить штурм дворца. А 30 июля прибыло пятьсот марсельцев. На Елисейских Полях марсельцам устроили обед, а рядом обедали члены кружка национальных гвардейцев, писатели, военные и другие, преданные двору. Ну, естественно, начались раздоры, потом драка, одного убили, в одну минуту смятение овладело всем Парижем…

– Творится что-то невообразимое, картина просто ужасающая, непредсказуемая, – заметил граф Румянцев. – Но ведь герцог Брауншвейгский скоро войдет в Париж и восстановит монархический строй в полном объеме?

– Невообразимое в том, что нашлись чудовищные люди, которые организовали 10 августа поход на королевский дворец. Ведь Людовик соблюдал все договоренности с собранием, принял либеральную конституцию, действовал в соответствии с ее статьями, но нашелся страшный в своем злодействе человек по имени Марат, врач, журналист, редактор газеты «Друг народа», я его хорошо знал, он был врачом при моих конюшнях, когда вспыхнула революция. Он был невысокого роста, менее чем среднего, имел огромную голову, грубые, резкие черты, мертвенный цвет лица, жгучие глаза, нахальный по характеру, безобразный по внешности. Но неожиданно привлек к себе внимание тем, что предлагал срубить тысячи голов и истребить всех аристократов, мешающих свободе простого народа. Его презирали, отталкивали, но ярость его была просто бушующая. Он хотел диктатора, у которого есть одно право – указывать жертвы и произносить один приговор – смерть. «Дайте мне, – говорил он, – двести неаполитанцев с кинжалами и муфтой на левой руке вместо щитов, с ними обойду всю Францию и совершу революцию. Всем аристократам надо носить белую ленту на руке в качестве отличительного знака и разрешить каждому убивать их, где их будет трое вместе».

– О безжалостном Марате много говорили бежавшие из Франции. Беда в том, что на короля обрушилось столько неразрешимых проблем, что он постоянно колебался… Подготовили побег всей семьи, но, как только появился манифест герцога Брауншвейгского, в котором было много справедливого, он поверил герцогу…

– Вы правы, граф, несчастный король Людовик то слушает благоразумные советы одних придворных, то увлекается страстными советами других, то боится за семью, то колеблется среди своих проектов, то с ужасом опасается народной толпы, которая все чаще кричит «Долой вето!», но не имеет сил убежать от нее. Просто трагедия честного человека, оказавшегося на французском престоле. Но меня, граф, удивляет другое, почему российская императрица выбрала в качестве воспитателя великих князей Александра и Константина господина Фредерика-Сезара де Лагарпа, столь опасного приверженца революционных начал. Он порицает Цезаря и хвалит Брута, историю Франции он представляет в самых мрачных тонах, он откровенно восхищается идеями равенства и свободы, до меня дошли слухи, что Лагарпа императрица называет мистером якобинцем. Вы уж простите меня, граф, за откровенность, но мы с графом Прованским да и вся наша придворная аристократия так ненавидим Лагарпа, что послали среди эмигрантов нашего офицера барона, которому поручили содействовать удалению или гибели Лагарпа.

– А до меня дошли слухи, ваше сиятельство, что русские великие князья поддерживают Лагарпа, они очень довольны его лекциями, их направлением. Однажды, когда французские эмигранты в беседе с императрицей восхищались порядками дореволюционной Франции, великий князь Константин неожиданно вмешался в беседу и начал доказывать, что порядки во Франции были далеко не такими, как только что рассказывалось. Императрица спросила его, откуда он почерпнул эти сведения, он тут же ответил, что по поручению Лагарпа он читал Memoires posthumes Дюкло. Императрица выразила свое удовольствие, а французские аристократы остались в недоумении.

– Но стоит почитать ваши газеты, особенно «Санкт-Петербургские ведомости», так не отличишь ваши «Ведомости» от наших роялистских газет: тот же ужас от взятия Бастилии, ужас от безумных речей депутатов, содрогаются оттого, что верховная власть и законы у нас умолкли, бедственное безначалие с каждым днем усиливается, возмутительные сочинения писателей широко распространяются, народная вольность есть не что иное, как гибельное безначалие. Трудно разобраться в вашей политике, граф, действуют словно руки, делающие чуть ли не противоположное.

– Но я уверен, ваша светлость, что вы согласитесь с тем, что в наших «Ведомостях» жестко говорится о Робеспьере как злодее государя и народа,