с императором Леопольдом. Прежние министры ушли в отставку по разным причинам. Дюмурье, получив пост министра иностранных дел, быстро вошел в доверие к королю и собранию благодаря своему уму, таланту и остроумию, бывал и у жирондистов, и у якобинцев, он желал войны, которая поможет ему раскрыть свое многообразие талантов, в том числе и его военные, стратегические планы.

После бурных выступлений на собрании король объявил, что иноземные войска собираются на границах Франции, необходимо отразить это нападение военными действиями, дабы заявить о прочности Французского государства.

Генерал Дюмурье использовал свои военные планы, три французские революционные армии готовы были к встрече с прусскими и австрийскими полками. В 1792 году при Вальми и Жемапе армии одержали победу, но в марте 1793 года при Нервиндене потерпели поражение. После этого, в апреле 1793 года, генерал Дюмурье перешел к австрийцам.

В середине 1792 года депутаты все чаще говорили об ограничении королевской власти, все чаще говорили о республике и о выгодах государственного управления при республиканском строе, приняли первые постановления, еще более ограничивающие королевскую власть, требовали от французского народа исполнения их. Вся европейская политика была направлена против Французской революции, в том числе вынужденно объединились Пруссия и Австрия.

Екатерина II смотрела на события, происходящие в революционной Франции, с негодованием, начиная с участия французских волонтеров в борьбе за свободу американских колоний против Англии, она резко осуждала внешнюю политику Франции, хотя тут же приглашала генерала Лафайета, наиболее популярного волонтера, сопровождать ее во время ее путешествия по Крымскому полуострову и сожалела, что собрание нотаблей в Париже лишило его тогда возможности познакомиться с российской императрицей. Она понимала противоречивость своей позиции, но не могла совсем отказаться от идей Просвещения, которые полностью владели ею во время дворцового переворота и в первые годы ее императорского правления. Она приглашала и Бенджамина Франклина, одного из просветителей и автора Декларации независимости США (1776), принять участие в путешествии, но преклонный возраст и государственные дела помешали и ему познакомиться с Россией (в 1789 году он стал почетным академиком Российской академии наук). Она восхищалась министром финансов Неккером, читала его книги, а потом резко осуждала его за компромиссы и ошибки в его политической деятельности. Летом 1790 года, 21–23 июня, Екатерина II, размышляя о положении во Франции, недоумевая, почему короля Франции стали называть «королем французов», недоумевая, почему сумасбродство, легкомыслие, беспорядок, всевозможные крайности ценятся выше опытности, благоразумия, порядка, закона, писала барону Гримму из Царского Села:

«По-видимому, вы несчастнее нас, хотя мы зараз ведем две войны. Одна из них так близко ведется от Петербурга, что в городе, а еще больше здесь, уже целый месяц слышен гром пушек, и, не смотря на это, мы все очень веселы. Я думаю, так происходит от того, что у нас все убеждены, что если бывают войны правые, то это именно мои войны, так как мы сражаемся против несправедливости и изменников.

От искреннего сердца желаю, чтобы несчастия Франции окончились и чтоб она вновь приобрела утраченное значение в Европе. Живейшее участие, которое я принимаю в королеве, заставляет меня в особенности желать улучшения в ее положении. Для преодоления великих опасностей нужно иметь и мужество великое… О Лафайете я ничего не скажу, но вижу, что и вы тоже думаете, что я. Что касается до г. Неккера, то я уже давно с ним раскланялась и думаю, что для счастья Франции было бы хорошо, если бы он никогда и не вмешивался в ее дела… Вижу, что мои потери в Вене (смерть Иосифа Второго и эрцгерцогини Елисаветы, сестры великой княгини Марии Федоровны, в феврале 1790 г.) вам причиняют столько же огорчения, как и мне, и теперь еще мне тяжело о них говорить. Я долго не могла видеть посла; и он, и я едва могли удержаться от рыданий. Тысячу раз пожалела я о французской королеве, которая в такое короткое время понесла столько различных потерь; но она обладает мужеством, как и мать ее, и неустрашимостью, отличающею весь их род. До какой степени доходила неустрашимость Иосифа (иногда, как я смею думать, вредившая ему самому) видела я сама в Тавриде, когда мы получали первое известие о смутах в Голландии. Он стал говорить со мной об этом, и я решилась откровенно высказать свое мнение; признаюсь вам, его ответ испугал меня. Но я замолчала, видя, что он остроумнее и речистее меня; однако все-таки дала ему понять, как бы я стала рассуждать в подобном случае. Больше я ничего не могла сказать, так как он, вероятно, знал местные условия, которые мне были неизвестны, а мои мысли по обыкновению были приложимы только к моей стране. – Не знаю, что называет Дидот моими записками, но по истине я никогда не писала таковых, и если это грех с моей стороны, то я и сознаюсь в нем.

Очень рада, что вы отдали справедливость Иосифу II: я к нему чувствовала искреннее расположение, и он тоже любил меня. Я не могу о нем вспоминать без умиления. Он мне написал ужасное письмо; я отвечала тотчас же, но мое письмо опоздало. Я многого ожидаю от его наследника, который на первых порах оказывается человеком осторожным, благоразумным, твердым, достойным уважения. Он производит хорошее впечатление во всех отношениях» (РА. 1878. Кн. 3. С. 169–171).

В эти тревожные дни, когда из Франции, с Балтийского моря и с юга России приходили разные вести, Екатерина II была готова отказаться от всего философского наследия, которое она приняла в 50—70-х годах. Вслед за Национальным собранием она готова бросить в огонь все лучшие произведения французских писателей и философов, все то, что служило огромной популярности этих писателей в Европе, а теперь, во время революции, может послужить лишь осуждению отвратительной теперешней неурядицы. «До сих пор думали, что следует вешать всякого, кто замышляет гибель своей родине, – с горечью размышляла российская императрица, – а вот теперь это делает целая нация или, лучше сказать, депутаты, тысяча двести представителей нации. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились. Для начала следовало бы уничтожить жалованье в восемнадцать ливров, которое выдается каждому депутату (и тогда эта голь для своего пропитания должна была бы вернуться к своим ремеслам), а потом запретить законом принятие адвокатов в члены собрания. Против ябедников существуют во всех землях законы, иногда очень строгие; а во Франции этим шавкам дали законодательную власть. Вся эта сволочь не лучше «маркиза» Пугачева, про которого я всегда говорила, что он отлично знал про себя, какой он злодей. Недавно еще эти