— Не они, — сказал и Кронберг. —Политкорректность оправданна в быту, среди простых людей. Там, на дне, онивсе — белые, черные, цветные, краснокожие… то бишь кавказоиды,афроамериканцы, еще какие-то типы, но только не китайцы, арабы или индийцы —никого нельзя назвать тем, кем он является! Но эта хрень не для нас. У насздесь нет белых, негров, китайцев или индийцев. У нас только умные люди, индексинтеллекта которых выше ста. По нашей шкале!

Он посмотрел на меня так, словно подозревал во мне неграпреклонных годов. Я торопливо кивнул, а так как от меня ждали не только кивка,но и каких-то слов, я сказал вежливо:

— Я тоже не замечаю, какого цвета кожа у нашихсотрудников. И какой разрез глаз.

— Вот видите, — сказал Кронберг, — и Юджинполагает, что политкорректность — чушь.

— Он так не полагает, — запротестовалМакгрегор. — Юджин, разве вы так полагаете?

Я ощутил себя на краю пропасти, но от меня требовали четкогоответа, и я решился, будто прыгнул в бездну:

— Я глубоко уважаю законы, но я никогда не поставлю рядомакадемика, даже если это Кокошин, и спившегося наркомана, что не вылезает изтюрьмы за кражи и убийства.

Кронберг сказал с удовольствием:

— Вот видите? А политкорректность не только ставит знакравенства, но еще и требует, чтобы этому наркоману оказывали больше внимания,чем академику. Ребята, на нас слишком большая ответственность, чтобы мы игралиеще и в политкорректность. Потому у нас нет чернокожих, которых взяли толькодля того, чтобы демонстрировать равное отношение ко всем расам, верам и сексуальнымвывихам.

— Только по ай-кью, — подтвердил Макгрегор.Торопливо поправил сам себя: — Точнее, по качеству и важности выполненныхработ.

— Что и есть более точный показатель ай-кью, —сказал Гадес, — чем всякие дурацкие тесты…

Штейн ухмыльнулся.

— Не злись! Прими как данность, что при всех своихозарениях и гениальных догадках иногда бываешь на редкость туп. Даже близок кполной идиотии. Наверное, это у тебя для того, чтобы накопить энергию длярывка.

Гадес хмурился, глаза зыркали недоверчиво и зло. Я слышалкак-то краем уха, что некоторые тесты выдают ай-кью Гадеса самые высокие цифры,другие же опускают ниже плинтуса. Понятно, все тесты несовершенны, мы сами ихсоставляем, пересматриваем и поправляем, но ни у кого не бывает такого дикогоразброса показателей, как у Гадеса.

Кронберг, что уже не вмешивался в странный, на мой взгляд,разговор, поднял руку и сказал в темный циферблат часов:

— Мария, принеси пять бокалов и шампанское.

Штейн тяжело вздохнул, сейчас он выглядит тихим, приветливыми доброжелательным, как никогда, сказал с тоской:

— Политкорректность политкорректностью, но, конечно же,править должно цивилизованное меньшинство…

Кронберг хмыкнул:

— Так в чем проблемы?

— Не понял, — ответил Штейн.

Кронберг развел руками.

— А что не понять? Разве мы не правим?.. Юджин этодавно понял. И от него уже ничего не скрыто.

Вошла Мария, в руках широкий поднос, бутылка шампанского ипять фужеров. Молча переставила на столик, двигаясь четко и без намека накокетство, мне на мгновение показалось, что я в Москве: там мой ап отмечалипочти так же, глобализация несет с собой и некоторую унификацию. Она быстро иумело расставила перед нами бокалы, открыла бутылку, я опасливо ждал: стрельнетили не стрельнет, залив все пеной, как из огнетушителя, но обошлось, Мария подержалабутылку наклоненной, придерживая пробку, затем красиво разлила по фужерам и,оставив бутылку на середине стола, исчезла.

Кронберг взял один фужер в ладонь и задумчиво смотрел, какстремительно поднимаются серебристые пузырьки кверху.

— Мы правим тайком, — ответил он сумрачно. —А это унижает. Такое сродни обману.

— Меня ничуть не унижает, — ответил Штейнбодро. — Напротив, я чувствую себя, как отважный и очень хитрый подпольщикв стане врага!

— Ну вот, — сказал Кронберг с укором, — дажев стане врага… А для меня эта тупая толпа, какой бы ни была невежественной искотской, — это моя семья. Я из нее вышел и никак не стану, да и не смогбы рассматривать ее как врага! Но и не могу подчиняться желаниям толпы. Потомуэта двоякость…

Макгрегор напомнил:

— Но с этим дело потихоньку меняется.

— Как? — спросил Кронберг.

Он медленно поднял бокал, взгляд устремлен поверх бокала.

— Истина проясняется, — пояснил Макгрегор, —медленно, осторожно, но общество подводится к мысли, что ранее главенствующийрабочий класс — уже не главенствующий. И что все богатые и вообще властьимущие — не обязательно злобные эксплуататоры, отбирающие у бедныхпоследние копейки. А самое важное, что мы наконец-то от иллюзий «виноватых дворян»вернулись к реальному раскладу…

— А в чем? — спросил въедливый Штейн.

Макгегор посмотрел на него сверху вниз, как на мелкого жуканепонятной породы.

— А в том, что наконец-то сумели убедить и себя, что ниперед кем не виноваты: дороги открыты перед всеми. Еще мы сумели убедитьпростолюдинов, что там внизу им и место.

— Сумели ли… — пробормотал Гадес.

— Сумели, сумели! — сказал Макгрегор. Он поднялбокал, шампанское словно кипит, пузырьки подпрыгивают и красиво взрываются ввоздухе. — Вспомните книги, фильмы и прочее — о славном трудовомнароде! Да не берите Россию, а то начнется, возьмите Америку, Францию,Германию… да всю Европу. Везде романы были о простом человеке, о человекетруда, будь это романы «Гроздья гнева», «Американская трагедия» или что еще.Тем, кто писал о рабочем классе, — Нобелевские премии давали наперебой,это ж было о Главном! А потом чувство вины перед простым и чересчур простымчеловеком утихло. Даже самые гиперчувствительные убедились, что быдло на дне непотому, что его там держат злые и могущественные лорды, а потому, что быдлу тамнравится. Конечно, быдло хотело бы стать богатым и получить докторские степени,но быдло не хочет для этого ни учиться, ни работать. А так как без труда неполучается, то хрен с ним, с богатством: в могилу его не заберешь, как и прочиеутешительные поговорки, что ставят быдло в собственных глазах выше олигархов,ученых и даже президента.

Макгрегор подумал, кивнул:

— Да, в точку. Сейчас, на какой канал ни переключужвачник, там либо о президентах, либо о поп-звездах, либо о футболистах илитеннисистах, что зарабатывают за сезон десятки миллионов долларов… Еще свадьбыкоролей и герцогинь всяких показывают обязательно. И никакого тебе трудовогонарода на первом плане!

— Разве что, — вставил Штейн ехидно, — еслион выходит на улицы и поджигает автомобили. Но тогда это быдло всякий раз оченьполиткорректно разгоняет полиция. Главное то, что быдло уже без протеставоспринимает, что вся пресса говорит не о нем, величая Великим Рабочим Классом,а как раз о тех, кого принято было презирать и ненавидеть.