В кабинет вошел… Кронберг, Эдуард Кронберг. Человек, которыйнесколько лет тому пригласил меня на работу! Все такое же умное удлиненноелицо, сухая фигура с прямой спиной и развернутыми плечами, умные внимательныеглаза.

Я охнул, подпрыгнул, глаза мои полезли из орбит. Кронберг сосдержанной улыбкой протянул руку, все такой же родовитый герцог.

— Юджин, я всегда говорил этим двум, что у меня естьнюх на бриллианты!

Я осторожно пожал эту аристократическую ладонь, удерживаясьот желания приложиться к ней губами, словно я на приеме у папы римского.

Кронберг смотрел на меня с отеческой улыбкой, Макгрегорразвел руками.

— А я всегда удивлялся, как вам удается… порой в кучахнавоза… и вот такое…

— Талант, — сказал Штейн почтительно. Подумал иуточнил: — Нюх на людей. Как у свиньи на желуди.

Кронберг еще раз крепко сдавил мне пальцы и выпустил изладони.

— Я рад, Юджин, что вы оправдали мои ожидания.Садитесь, теперь вы один из нас. Я, как вы поняли, член Совета Двенадцати. Выотныне кандидат в члены Совета, так что от вас нет тайн.

— Почти нет, — уточнил Макгрегор, но этопрозвучало скорее шутливо.

Я выждал, когда они сядут, оглянулся на Макгрегора. Тотбросил карандаш на стол, поморщился.

— Что там за шум на улице?

— Демонстрация протеста, — буркнул Штейн.

— Против чего?

Штейн отмахнулся.

— А им не все равно? Главное — побузить. Когда ещеможно бить бейсбольной битой по автомобилям, по стеклам витрин? И вообще весьнарод пугливо уходит с дороги — красота!.. Конечно, несколько человекзнают, ради чего ведут всю эту толпу, но остальные…

— Быдло, — сказал Макгрегор зло.

Кронберг посмотрел на него в ироническом удивлении.

— Не любишь ты простой народ, — сказал он супреком, но, как мне показалось, слишком картинным.

Макгрегор удивился:

— А за что его любить?

— Ну… хотя бы за то, что вышли мы все из народа, детисемьи трудовой…

— Не на тот мотив поешь, — уличилМакгрегор. — Пожил бы в нашей стране…

— Подзабыл, подзабыл, — признался Кронберг. —А когда-то эта песня звучала и у нас… Коммунистическая партия и у нас быласилой. А вообще, разве хорошо не любить народ? Вот помню, было в России такоедвижение «народники». Образованные дворяне шли в народ, растворялись в нем,чтобы почерпнуть в нем исконно-посконную мудрость. Глубинную, настоящую!

— Что, — спросил Штейн с интересом, —почерпнули?

— Нет, — признал Кронберг, — вернулисьразочарованные. Но это потому, что плохо искали. Или мелко рыли.

— А надо было глыбже?

— Исчо глыбже и глыбжее!

Макгрегор помалкивал, а когда разговор начал затихать,сказал лениво:

— Это срабатывает чувство вины. Вон у нас все ещечувствуют вину перед неграми. Нет-нет, уже не из-за того, что их прапрадедушкидержали негров в рабстве. То было давно, а сейчас нашли новый повод чувствоватьсебя виноватыми. Это еще те народники, мать их, как говорят в России…

Штейн спросил удивленно:

— А что за новый повод?

— Потому, что и сейчас негров почти нет вуниверситетах, — объяснил Макгрегор, — нет среди ученых, во всейАмерике не найти негра-математика! Дурачкам все равно, что это не потому, чтонегров не допускают в высшие заведение, напротив — дурачье их тудазатаскивает, но неграм самим больше нравится гонять в баскетбол и заниматьсярэпом. Так и с крепостными в России, так и во всем мире с простолюдинами.

Кронберг послушал, сказал с удовлетворением:

— Ну хоть кто-то сказал концептуально! А то всеупирают, что это быдло гадит в подъездах, спивается и блюет в подъезде. Вот иМакгрегор как-то блевал… Ну-ну, были свидетели! Ну и что, если нет записей? Тытогда еще не был среди нас. Но к тебе уже присматривались… Ошибка в том… нет,это не ошибка, это просто очередной виток развития. Вот как пишет наш другЮджин: сперва были рабы, потом стали простолюдинами. К ним относились, как иположено к низшему классу, но когда культура и прочее от элиты высшего светастали поступать в массы высшего света… хорошо я загнул?.. так вот среди этоймассы и родилось то сочувствие к простолюдинам, что сперва родило гениальнуюмысль: они такие же люди, как и мы, — а затем уже совсем дурацкую: давайтеим дадим те же права и свободы, какие у нас.

Макгрегор покосился на меня, подмигнул неожиданно и фыркнул:

— А когда у нас подряд шли две умные мысли?

Штейн гоготнул:

— А две дурацкие?

— Дурацкие вообще ходят стаями, косяками, стадами! Авот умные… Потому и пошли это эгалите, фратерните и это… как его… ну, котороебратство. В смысле, братство с простолюдинами. Но так как простолюдинов хренподнимешь до своего уровня, пришлось спуститься самим в быдлизм. Надо сказать,что сопротивлялись недолго: спускаться всегда легче, чем переть наверх.

— Да уж, — согласился Макгрегор, — я как-топоймал одного недавно, что играет в тетрис…

Штейн надулся.

— А что в тетрисе плохого? Вспомнил старое доброе…Вечное, можно даже сказать.

— Да ладно, все мы люди. Вон Гадес вообще занимаетсябог знает чем с нашей уборщицей, и то ничего. Мы пока что в телах этих двуногихобезьян, так что все простительно. Пока простительно.

Но Штейн все равно надулся, брови сдвинуты, отвернулся, весьпреисполненный негодования и достоинства, бьющего фонтаном через край. Гадес, ксчастью, занят тем, что набирает на браслете часов какой-то код, не слышитинвектив, так что Макгрегор и уел в свое удовольствие, и остался небитым, чтовообще-то немаловажно для счастья в этом мире.

Мне все казалось, что не просто весело перешучиваются, аидет какой-то пробный тест для меня, и хотя я помалкиваю почтительно, но моюмимику наверняка смотрят на мониторах под разными углами, сравнивают сшаблонами, где уже висит табличка, что означает то или другое выражение наморде лица.

На всякий случай я надел и держал почтительно-внимательноевыражение, а когда Кронберг или Макгрегор косились на меня, я торопливо кивал,мол, ну а как же еще, это же само собой!

Кронберг вздохнул, развел руками и посмотрел на меня прямо.

— Вот видите, Юджин, с какими неполиткорректнымичудовищами приходится мне работать.

Макгрегор презрительно скривил губы.

— Политкорректность… Она понятна и объяснима, есливстать на точку зрения тех существ, что ею пользуются. Но мы — не они.