второй маршал. Из начальственной тройки он один сидит верхом почти голый, если не считать маршальского шлема. Остальные расположились ниже по каменистому склону. – Кроме того, когда Кваш Моки кому-то благоволит, об этом узнаёт всё королевство. Твое имя идет впереди тебя, что ж в этом плохого?

Кеме выпускает ее подбородок, но хмурость не сходит с его лба.

– Дайте ей хлеба. Судя по бедному деревцу вон там, с едой у нее совсем туго, – говорит он под общий хохот.

Имя звучит как проклятие, и хорошо, что оно слетает с ее языка только шепотом:

– Аеси.

Но оно по-прежнему имеет вес, и даже произнесенное вполголоса вызывает слабость в ногах. Соголон падает, и двое солдат кидаются ее поднимать. Она не противится. Один отрывает кусок лепешки, зачерпывает немного чечевицы и протягивает ей. Еда ей от них не нужна, не нужно вообще ничего, но пищу она проглатывает в три жевка, отчего один из солдат кричит, что крокодил свою молодь и то не лопает так быстро. Смех бивака заставляет ее устыдиться, но она сидит на грязи, мысленно выпрашивая еще хоть кусочек. Потрескивание костра возвращает ее ко всем знакомым кухням. Это убаюкивает, и она теряет ход времени; вздрагивает только тогда, когда чувствует на себе взгляд Кеме. Он пристально за ней наблюдает.

– Ты вот это ищешь? – спрашивает он, помахивая ее кинжалом. Тем самым, что выглядит как простая палочка. – Гениальная вещь. А что будет, если я приставлю его к твоему горлу?

Соголон не отвечает. Кеме бросает ей кинжал и отмечает, как она его ловит.

– Даже не глядя, – усмехается он. – Или это игра светотени? Готов поклясться, что нож сам нашел твою руку, а не рука нашла нож.

– У ночи много уловок, – говорит Соголон.

– Метко сказано. Эта поговорка из мест, откуда ты родом?

– Да нет.

– Откуда ты взялась? Что вообще здесь делала?

– Ты спрашиваешь, куда я иду?

– Я спросил не только это.

– Мы с реки Убангта.

– На Убангте никаких племен не живет.

– Я и не говорила, что мы племя. Просто семья.

– Убангта к востоку от этой тропы, но ты-то идешь с запада?

– Разве я сказала, что иду оттуда?

– Ты не сказала вообще ничего.

Соголон втайне лелеет надежду, что это выяснение и перебранка потихоньку пробудят его память.

– Говори, девочка.

– Я… я надеялась, что меня там примут. Монахини Манты.

– «Божественное сестринство», тебя?

– А что я, черт возьми, не годна? – говорит она более запальчиво, чем намеревалась, и его брови вновь сходятся у переносицы.

– Для кого это было, для матери или отца?

– Да.

Кеме смеется:

– В Манту, девочка, просто так не едут и тем более не приглашаются.

– Тогда зачем идешь ты?

– Меня не спрашивай. Я же не монахиня.

Так, решено! Этот Кеме ей тоже ненавистен, хотя улыбка та же самая. Та же проклятущая улыбка, сияющая из той же проклятущей бороды, обнимающей всё тот же твердый подбородок того же распроклятого лица.

– Твой отец, должно быть, тебя лупасил? Или твоя мать?

При дворе Соголон кое-чему научилась. Расскажи о себе немного, но достаточно, и о тебе сложат историю на свой лад. Поэтому на слова Кеме она просто кивает.

– Наверное, ты из тех неугомонных, кому нужна такая жесткая рука.

У Соголон гнев пузырится под кожей, но она успокаивает себя долгим вздохом.

– И вот ты убегаешь в то место, где бабы любят кнуты еще больше, чем твоя мать или отец. Так ты бежишь, чтобы избавиться от него?

– Я бегу избавиться от мужчины, за которого он хочет выдать меня замуж.

– Ты еще отвязнее, чем я думал. Зачем девице бегать от брака? Ты хоть подумала о страданиях, которые ты этим причиняешь своим родителям? Неужели девчонка в рубище не знает, для чего она нужна? Наверное, приданое? Оно было для них неподъемным?

– Что-то многовато вопросов.

– Чтоб лучше знать. Потому что тех, кто мне не открывается, я убиваю.

– Даже девушку-беглянку? – спрашивает она, на что Кеме отвечает улыбкой. – Ты уже приказывал меня убить, – напоминает Соголон.

– Да, именно так. Разведчик увидел в направлении Манты дым, и мы ехали сюда четыре дня, а днем ранее увидели, что могло быть источником дыма. Ты знаешь, о чем я говорю?

– Нет.

– Как тебя звать?

– Чибунду.

– В следующий раз, Чибунду, думай как следует, где говорить правду, а где ложь, ради своей же шеи. От этого каравана не осталось ничего, во всяком случае, что оставили после себя гиены. И вот ты, единственная живая душа, которую мы находим за многие дни, бредешь как раз с того места.

– Ну и что? Я ничего не видела.

– Только одна дорога, девочка. Независимо от того, куда ты от нее сворачивала, судя по твоим синякам. Но и тут каждая тропа ведет обратно к дороге. Так устроено для того, чтобы женщины, подавшиеся в монахини, не заблудились и не околели в пути.

– Не видела я ничего.

– А что это за кровь на твоем плаще? И почему он оборван чуть не вполовину?

– Я ту бучу не вызывала.

– Я не говорю, что ты вызывала, а только сказал, что ее видел. Мне даже не нужно ничего расспрашивать. Расскажи, как всё было на самом деле. Например, почему ты там оказалась и что с тобой случилось?

– Ехала с торговцами. И тут они.

– Были они. А что ты?

– А что я. Я рабыня торговца, а не торговец.

– И почему ты не сказала этого раньше?

– Рабыней я больше не буду.

– Ах вон оно что. Теперь понятно, какое бы лихо на них ни обрушилось, тебе только на руку. Ну и что же там произошло? Мы нашли колеса повозок, но без повозок, конскую и воловью упряжь, но без коней и волов, женские пальцы в перстнях, но без женщины. Разведчик мне сказал, что ездит по этой дороге два раза в год, иной раз и три, но не помнит там ни одного озерного дна без озера, да еще такого идеального, будто кто из богов присел половинкой своего зада. Насчет этого тебе нечего сказать?

– Я… я… Просто отключилась. Что уж там стряслось. Ничего не помню, кроме того, что поднялся крик, а потом я пришла в себя.

– И ты теперь единственная выжившая. Какой благословенный сон! Я знаю, что это такое.

– Правда?

– Какой-то милосердный бог забрал твою память. Чем еще это можно объяснить? И кто хотел бы помнить об этом? Всё, что ты помнишь, – это что ты чья-то рабыня. Но могу тебя успокоить, по законам Фасиси ни один человек