Что-то или кто-то грубовато трогает меня за плечо. Я стряхиваю это как сон, но вот мои волосы на шее обдает чье-то дыхание, и я вспоминаю, что сны вижу редко. Кто-то пытается приткнуться рядом со мной; кто-то большой, грязный и мокроватый. Когда чужая рука касается моего бедра, я пробую приложить силу, чтобы ее оттеснить, но ничего не выходит. Я напрягаюсь сильнее, сжимая лицо и стискивая зубы, а рука между тем начинает потирать мне ягодицы. Ни силы, ни ветра, ничего. Ругнувшись, я рывком разворачиваюсь и приставляю палочку-кинжал к шее того приставалы. Он отшатывается, и в рассеянном свете становятся заметны две груди. Женщина. Я кричу ей, чтобы проваливала, но та стоит на месте и даже снова нагибается, как будто имеет на то позволение. Нажатием на рукоятку я выстреливаю наружу лезвие. Баба вначале подпрыгивает, а затем смеется, обнажая пеньки гнилых зубов. Она хватает меня за плащ и получает удар ножом в руку, насквозь. Взвизгнув, баба отскакивает, затем плачет, затем хихикает. При следующем выпаде я замахиваюсь на ее голову тяжелой палкой. Баба пятится, а затем кидается наутек.

Белый цвет особо ничего не значит, но обретает значимость, когда его носят. Вторая половина дня, который я забываю посчитать. Я бегу по переулку из-за того, что за мной погнались уличные мальчишки, хотя после ночей, проведенных в грязи, я уже не выгляжу как девочка.

– Прибить нищенку! Воришку на ножи! – звонко орут они, преследуя меня. Я припускаю бежать, а они по недомыслию решают, что это из-за страха, хотя на самом деле мне просто не хочется калечить кого-нибудь из этих недоумков. Погоня происходит в квартале Ибику, куда меня занесло накануне вечером, и я решила, что пристроюсь здесь где-нибудь на ночлег. И не пожалела – во всяком случае, земля здесь оказалась в меру теплой, а за ночь меня ни разу не побеспокоили ни собака, ни какой-нибудь попрошайка или насильник.

Кто-то однажды сказал, не мне, что в Ибику ступить некуда от шлюх, но, гуляя и даже пробегая по его улицам, как сейчас, я не замечаю ни одной. Как и ни одной телеги, на которую можно взобраться, или козы, которую можно перепрыгнуть, или лошади, чтоб под ней пролезть, или людей, кроме этих вот мальчуганов. Сжав кинжал, я решаю все же остановиться: хотят недоумки драки – пускай ее получат. Но тут невдалеке распахиваются две двери, и наружу в полной тишине устремляется белый, как пена, поток. Храм. Паломники и прихожане. Уж не знаю, что там за бог или богиня требуют для себя белых одежд и безмолвия, но я невольно пристраиваюсь к этим мужчинам и женщинам, хотя мой плащик от грязи стал рыжим как ржавчина. Я следую за тремя женщинами с длинными кудрями, похожими на пчелиные соты, а когда те отделяются по направлению к дому, пропускаю вперед побольше людей, все таких же тихих, и держусь позади четверых мужчин. Они чинно и тихо перешептываются, но ветер доносит их тайные слова до моего уха. А в них чего только нет: «Плавучий квартал… Делать ставки надо перед переворотом часов… Ставим на красных… Донга…»

Первые три ночи приходятся на конец базарных дней, так что еду найти не сложно, если только забыть стыд и отбивать ее у нищих, сумасшедших и собак. На четвертую, разогнав скопище крыс, я вижу, что они там просто жрали другую крысу. Еда начинает поедать еду, а живот пронзает коликами, буквально сбивая с ног. Холстина, превращенная в мешок, из раза в раз показывает, насколько там пусто, хотя я в неустанном поиске. Пучок горьких листьев, которые я заглатываю, лезет изо рта обратно, что лишь усиливает голод. Я так голодна, что в плавучий квартал, где перед боями, бывает, подкармливают, мне просто не дойти. Кроме того, чтобы туда попасть, мне ведь нужно нечто большее, чем эта палка. На пятое утро я прохожу мимо продавца яблок и пробую умолять глазами, потому что онемелый рот не шевелится. Тот грозится мне накостылять и позвать стражу, а затем велит своему мальчишке-подручному просто гнать меня взашей, и тот гонит вплоть до лавки торговца бататом. Торговец кричит двух своих ручных обезьян, и те задиристо скачут за мной несколько улиц. Там я набредаю на продавца манго и гуавы, который кричит, что у него здесь не раздача, и грозится метнуть в меня дротиком; я убегаю и падаю возле лотка зеленщика, который замечает меня только по громкому урчанию живота и тут же натравливает свою белую собаку, а уж та гонится за мной по всей торговой дороге, мимо телег и под лошадьми, без передышки, пока не сдирает с меня мой плащик, принимая его за зверя, и растерзывает его в пух и прах. Я бегу и бегу, пока не натыкаюсь на прилавок продавца жареной козлятины, что неподалеку от ворот королевской ограды. Продавец меня не видит. И тут голос, похожий на мой, ехидно спрашивает: «Зачем быть грязным попрошайкой, когда можно быть мерзким воришкой?»

Дюжий, мордатый жарщик бросает три куска мяса на лист железа, похожий на нагрудник. Удивительно, как мне до сих пор не приходило в голову что-нибудь украсть. Фасиси ломится от золота и соли; неужто кто-то в нем хватится трех пропавших фиников? Я пытаюсь остановить убегающую из головы мысль: как в месте, отнявшем у меня всё, я до сих пор не подумала отнять что-то у него? Жарщик посыпает мясо солью, перцем и зирой, а затем поворачивается нарубить еще кусков.

Я наблюдаю. Жарщик не торопится, стоя спиной и не глядя, а как бы прислушиваясь к мясу. Мимо проходит человек десять, прежде чем он оборачивается и переворачивает куски. Жир при вытапливании с сырой стороны издает звук, похожий на хлопки, и возносит к небесам волшебные запахи. От этой немыслимой вкусноты живот мне сводит и пронзает такой болью, что с губ срывается невольный стон. Жарщик стоит ко мне спиной.

Если схватить кусок сейчас, то мясо, наверное, будет еще полусырым, а масло сильно обожжет пальцы. Но если мешкать, он всю эту роскошь соберет и сунет вон в ту корзину, справа от себя и мимо моего живота.

«Не рассусоливай», – командую я себе, подскакиваю к прилавку и хватаю двумя пальцами ближний кусок мяса; роняю его из-за нестерпимого жара, подхватываю снова, обжигая всю пятерню, снова роняю и снова хватаю как раз в тот момент,