Вся эта путаница проносится в голове, но лишь одно ощущение, как от поворота ключа в двери, – что происшедшее ее рук дело. Но когда всё пошло-поехало, последнее, что она помнит, это не ощущение ветра, взявшегося с кожи, а ощущение какого-то пузырящегося кипения. Нечто мощное, что сметает всё прочь, а не ветер, что пригибает к земле; как два куска металла, которые тянутся друг к другу, но при развороте неудержимо разлетаются. И сейчас она сосредотачивается на этом – не на металле, а на разлете.

То есть на той самой штуковине, что всё отталкивает с силой сотни таранов; бревнище, что пробивает в земле дыру шириной с поле и уносит голову человека на север, ноги на юг, а туловище просто кверху. Та великая мощь, которую она чувствовала всё это время и принимала за ветер или за ураган; могучесть, которая не дает ей удариться при падении или препятствует кому-то нанести ей удар. Что это – колдовство? Дьявольщина? Она не занимается первым и не привержена второму. Обман разума – вот что это такое. Ее ум создает завесу. Сколько мужчин и женщин долгими веками полагают, что, всё необычайное – это деяния магии или богов, когда на самом деле это просто небо, или вода, или воздух, действующие по-своему, а мы при этом считаем, что это всё мы, или боги, или демоны, потому что по несчастью или совпадению высвобождаем эту силу? Или так жаждем благих проявлений, что, когда они происходят, думаем, что все они по нашей воле, а не потому, что нам просто свезло? Вот такие мысли гнетут ее тем вечером, прижимая к земле, а небо не говорит ей ничего.

Дни стоят погожие, но не теплые, а ночи кусачие от холода. Соголон рыщет по тропе в поисках хоть чего-нибудь полезного или съестного. В зарослях кустарника она находит бурдюк с водой, который попахивает вином, и сдерживает желание осушить его разом. Там же отыскиваются кусочки сухого хлеба с кучкой крошек, несколько фиников, а рядом иссохшие кости и рука с тремя пальцами. Каких-нибудь две ночи назад это зрелище вызвало бы у нее дурноту.

Теперь она не издает и вздоха. На исходе дня среди камней ей попадается одна из голов того мальчика, с высохшими брызгами чего-то желтого на месте, где он расстался со своей мрачной жизнью. В убывающем свете эти брызги, кажется, начинают светиться. С поваленного дерева Соголон отламывает тонкий прямой сук длиной с себя и обдирает кору с листьями. Ночью ее уже дважды беспокоили шорохи снующих зверей, что кормятся падалью. Свой новый посох она пододвигает к себе, но подходить совсем уж близко звери опасаются. Поутру Соголон собирает всё, что может сгодиться, соскребает в тряпицу немного светящейся желтизны и отправляется в путь.

Но куда? «Доверься богам, – звучит голос, похожий на ее собственный, – уповай на них». Однако всё, что она повидала после термитника, наглядно свидетельствует: доверяться им в любом случае противопоказано, а уж тем более благоговейно трепетать. Лучше вовсе не попадаться им на глаза, во всяком случае пока. Что до упования, то, возможно, для страждущих оно и неплохо, но у Соголон надежда одна: чтобы они ее никогда не использовали для своих забав. Оглядываясь на то, от чего она уходит, Соголон задается вопросом: не была ли эта надежда утрачена уже много лун назад?

Вот в чем истина: несмотря на солнце, Соголон не может отличить ни запад от востока, ни север от юга. Верх от низа она отличить может, но и то лишь потому, что от подъемов ноют натруженные бедра. Однажды утром горный склон становится таким крутым, что взбираться приходится почти на одних руках, держась буквально в пальце от летящих в пропасть камней и валунов. Чувствуя, как проседает боковина выступа, она поднимает глаза и едва уворачивается от глыбы, летящей сверху прямо в лицо. Как на такую кручу мог бы вообще въехать фургон? Слишком запоздало ей приходит мысль, что она сбилась с пути и нужно вернуться на тропу. В тот же день она попадает в проход такой узкий, что на спине плаща стирается шерсть. Хуже того, эта узкая расселина ведет лишь к еще одной, еще более узкой. Застряв, Соголон ругается на чем свет стоит – бранью такой громкой, что раздается глухой рокот, а проход с тяжким скрежетом раздается, будто обе скальные стены устрашились прикосновения к ней. От толчка камни наверху сотрясаются, грузно покачиваясь прямо над головой. О боги, эта штука внутри и снаружи, которой она не понимает и не может управлять! Та, что приходит когда вздумается, только затем, чтобы тут же и бросить! Чем-то напоминает вспыльчивый норов, но иногда всё, что у Соголон есть – это пустая ярость, а крик – просто никчемный вопль. Возможно, это не дар богов, а всамделишный бог, занятый тем, что у них обычно принято: язвить мозги людям.

На этот раз Соголон досылает мысль к месту назначения. Сейчас она находится среди дикого, неохватного простора гор и облаков; здесь-то ей и приходит мысль о том, что боги, сообразно своей сути, щемятся с нами, смертными, потому что завидуют нам. Да, те самые боги, что по-своему совершенны, в каком-то смысле и ущербны. Да, они хороши собой, но капризны, переменчивы, по-детски обидчивы и спесивы. Мстительны, но не за реальные обиды, а по своей прихоти, из тщеславного раздражения. Однако главная причина состоит в их зависти – вот в чем суть, теперь она это знает. Зависть – вот что у них по отношению к нам, потому что у нас есть одна сила, которой никогда не сможет обладать ни один из богов; и это сила удивляться. Озарение потрясает, Соголон любопытно, откуда оно взялось. Его словно кто-то нашептал ей с вершины горы или, может, то был день, когда она родилась; точно неизвестно. Но она больше не может представить, что всё это божьи деяния у нее под кожей. «Это ты», – звучит в голове голос, похожий на ее.

Ей хочется сойти с этой горы, которая перерастает в другие горы, или уж добраться до Манты, хотя у нее там нет цели, и поэтому о пути туда она думает нечасто. Затерянность, голод и одиночество скоро втроем начнут работать на то, чтобы ее извести. Божественные сестры придавали пути видимость всего одной узкой дороги, нескончаемо петляющей вверх, но Соголон уже прошла две небольшие долины, из которых вторая явила некоторое милосердие в виде ручья, благодаря чему получилось наполнить бурдюк.