который ближе, – ей уже знаком; голос, от которого замедляется шаг и утихает сердце, но утихает не от успокоенности, а от страха и смятения. Прямо здесь находится плохое, которое ей известно, а где-то там есть хорошее, которого она не знает, но которое может оказаться еще хуже, чем плохое. «Хуже худшего», – вещает ей голос. Но Соголон он уже становится в тягость, утомляя своим переменчивым, комариным жужжанием в ухе. Известное ей плохое звучит ничем не лучше того, которого она не знает, если это ошейник, в который ее заковывали братья, кидая жить в термитник. Известное плохое – это когда мисс Азора обучает ее быть шлюхой, а затем продает с аукциона первому насильнику. Плохое – это когда госпожа дарит ее как безделушку, а господин вострит на нее свой вздыбившийся яростью хер. Плохое – это лежать раскинув ноги, когда изнутри тебя вспарывает похотливый мужик. Уж лучше сброситься со скалы, переходить вброд речную глубь, нестись верхом по бездорожью. «Не важно, куда ты бежишь, – говорит она тому комариному голосу, что пищит всё слабее, – главное, бежать». Незнание, куда бежать, – вот то, что тормозит многих, оставляя на месте и в неведении, что направление твоего бега даже не столь важно, пока ты бежишь. Незнание того, что лежит впереди, никогда не останавливает тех, кто совершает бегство в темноте. Никому нет дела, куда ты направляешься, детка, – даже тебе самой; так что беги, уноси ноги от них подальше. Оставаться здесь тебе нельзя.

Гляньте, как бежит эта девочка, но бежать ей тяжело. Всё в темноте сливается в ничто, и нет огня, который бы осветил эти деревья, а земля коварна: мягкая и грязная, она засасывает ногу на одном шаге и затем острыми камнями царапает лодыжки на следующем. Куда идти, Соголон не знает, кроме как прочь, – но нет солнца, чтобы отличить восток от запада, а определять путь по звездам, которые к тому же не видны, она не умеет. Сейчас пора новолуния, и вокруг не видно ни зги. Девушка пытается бежать, но грязь вязко цепляется за ноги, не отпуская, пока с силой не потянуть ногу. Папоротники хлещут по икрам, а грубые листья расцарапывают их.

Тут она цепляется за что-то пальцем ноги и падает. Крик вырывается из горла прежде, чем она успевает спохватиться, и при падении она с хрустом проламывает какие-то ветки. Рассчитывая сейчас очутиться в грязи, Соголон крепко зажмуривается, но падения не происходит. Даже медленного; никто так не падает, когда земля жаждет тебя принять. Может, она уже упала, и настолько сильно, что потеряла чувствительность? Или падение могло ее отключить, и она сейчас лежит в джунглях сна? Однако вот оно ее лицо, до сих пор сморщено, а глаза всё еще закрыты.

Они открываются всё в ту же темень, где мокрые папоротники касаются ее лица. По крайней мере, Соголон различает листья и слышит ночных насекомых. Чувствуется даже запах влажной грязи. Но непонятно, отчего она не чувствует ни боли от падения, ни слякотных ошметков на лице или во рту, ни твердости земли. Она зажмуривает глаза, затем снова открывает – вот она, вся как есть, лежит почти плашмя в вершке от земли, но не касается ее. Соголон задыхается, но не от страха, а от изумления, когда чувствует, что полы ее одежды свободно свисают. Пошевелив пальцами ног, она обнаруживает, что висит, легонько покачиваясь в воздухе.

Соголон протягивает руки, и кончики папоротников щекочут ей пальцы, но затем перестают касаться кожи. Она взмывает – выше кустов, выше папоротников, выше деревьев, под прохладный встречный ветерок; теперь уже выше, чем Эмини. Что, если она поднимется до самых небес? Ветер с ней то ли резвится, то ли потешается над ней – а затем падение такое резкое, что отнимается дыхание. Теперь во рту грязь, грязь и папоротник, шершавый и горький; Соголон его жует, просто чтобы вспомнить, где находится. «Не важно, куда ты бежишь – главное, бежать». Но что, если бежать некуда? И на нее находит печаль, сгущаясь грузом усталости, от которой тянет ко дну. Всё, что она видит вокруг, – чернильная тьма, всё, что слышит, – гудение насекомых. Пока не слышны другие обитатели ночи – змеи, гиены, другие твари, которые всадят клыки прямо ей в шею, чтоб лопнула кожа и хрупнули кости. Через кустарник ничего особо не движется, но если там что-то шуркнет или зашевелится, Соголон знает, что закричит. «Своей боязнью ты ничего не отпугиваешь», – звучит голос, похожий на ее. Может быть, те, кто видит в ночи, ее уже заметили, уже принюхиваются, примеряясь как к добыче, особенно теперь, когда у нее нет защиты ни в числе, ни в огне или оружии. Голос, похожий на ее собственный, говорит: «Детка, памяти об этом буше у тебя нет». Она поворачивается идти обратно к колымаге, и тут до нее доходит, что обратного пути отсюда нет. Тогда Соголон обхватывает себя руками и сквозь озноб себе твердит, что дрожь – это только от земли, а не от нее самой. Теперь уже ничего не остается, кроме как дожидаться первого света и надеяться, что ее здесь ничего не ждет.

Эмини убеждает ее напялить тот свиток с городами.

– Они будут лазить ко мне в места, каких не тронут на тебе, – говорит она.

Вообще эта принцессина штуковина для нее великовата, и если ее таскать, то зуд тела покажется сущим пустяком. Зуд приходит к ней в джунглях сна, а вместе с ним жара, сначала слабая, зато потом как от десяти пустынь разом, да с таким треском, стуком, а затем и ревом. И запах – резкий, жгучий, от которого морщишься, с удушливым едким дымом. Соголон выкашливает себя из сна, соображая, что она вовсе не спит.

Не спит и не видит снов, а горит. Огонь мечется вверх по стенке колымаги, скрежеща и разъедая крышу. Остается лишь обожженный остов, а рыжие огневеющие змеи пожирают до костей пол, бесовски пляшут вверх и вокруг, снизу и сверху. Соголон вскакивает за секунду перед тем, как часть крыши обваливается прямо на ее спальную подстилку. Дым ослепляет, и она пытается бежать в переднюю часть короба. Глаза жжет, дерет горло, а дымные языки пламени набрасываются и отпрыгивают словно дикие псы. Она кидается вперед, но обо что-то запинается и навзничь падает на горящее дерево, хотя чувствуется, что это пока дерево, а не горящий факел. Сейчас этот огонь доберется до ее волос, до масел в них; доберется до духов, которые она подворовывает