А то, что выглядело как вершина горы, становится одной из многих вершин, и ничто не шлет подсказки, которая из них Манта. Деревьев становится всё меньше, а на пути встает всё больше камней, твердых, как обелиски, или ноздреватых, как сыр. Требуется всего день, чтобы страх растворился в недоумении. Странно, но даже ее собственный разум подмечает, что она начинает утрачивать интерес к тому, найдет ли разгадку сама или разгадка накроет ее. И та штука внутри тоже будто приходит к пониманию Cоголон – а может, это Соголон приходит к пониманию той штуки. Но это не значит, что местность вокруг становится менее диковинной. Только что она думала о ходьбе по воздуху, чертыхаясь, что под ногами всё еще твердая опора, и тут, глянув вниз, видит себя на высоте лошадиного роста над землей – ай! Это не порыв ветра, а то, что неодолимо и целенаправленно толкает; да, «толкание» здесь самое уместное слово. Вот она стоит и смотрит в землю, сосредотачиваясь где-то вне своих мыслей, и тут толчок мягко и властно упирается ей в грудь и подкидывает в воздух: оп! При падении Соголон опасливо вскрикивает, но оземь не ударяется, а просто плывет, балансируя прямо над землей. Затем она для пробы решает притронуться к камню: не даст ли та штуковина изнутри толчок, от которого камень сдвинется с места? Соголон выходит на тропу, перегороженную упавшей скалой. По тропе видно, что какие-то странники были здесь вынуждены идти в обход. А под прикосновением камни в какой-то момент разлетаются сами собой. Вот это да!

Восхождение ночью. «Ну вот. Теперь ты точно расстаешься со всякой мудростью», – говорит голос, похожий на ее собственный. Ночью в поисках плоти и крови по земле бродят всевозможные звери, даже в горах. Соголон испытывает и кое-что еще – страх или осторожность, она точно не уверена. Так она забирается сюда, в это место, безо всяких мыслей. Грязь есть грязь, камень есть камень, скала есть скала, ночью все на одно лицо, так что где она пристраивается на ночлег, не имеет никакого значения. Соголон просыпается чуть свет, обнаруживая, что ее плащ, лицо и земля густо припорошены белой пылью, льдистой на ощупь. Она отщипывает ее и кладет на язык. Белая водяная пыль; черпая пригоршню за пригоршней, она жадно ее поглощает. Только с розоватыми лучами рассвета вокруг проступают камни, стоячие и лежачие; они исполнены такой художественной силы, что кажутся не просто камнями. Ночью девочка внутри Соголон подумала, что они похожи на руку павшего великана. Это всё каменная кладка, ее руины по всей обозримой площади, не развалины какого-нибудь замка – их бы она признала, – а столпы колоннады, некоторые в четыре-пять раз выше ее, иные покороче; большинство наклонены, будто опускаясь в землю либо из нее поднимаясь. Все порушены непогодой, некоторые поросли мхом. Три стоят выше остальных, словно тот, кто строил это место, знал, что эта троица устоит как свидетельство тех, кто здесь жил. Три колонны вблизи друг друга, та, что короче – самая широкая, но наклонена вправо, с вершиной, осыпавшейся до неприметного бугорка. Средняя, самая высокая, выше дома в четыре этажа, с обветшалым завитком вокруг; когда-то здесь, по всей видимости, была лестница. Третья тоньше других, но с широким оголовьем, сужающимся кверху. Только к полудню взгляд начинает различать большой круглый глаз и длинную змеиную челюсть. Всюду здесь следы рисунков, линий, похожих на руны или какие-то научные символы; слова и знаки, значение которых витает в голове, но не становится ясным. Смысл, казалось, уже почти открыт, но снова схлопывается. На первой колонне значится «Дом Вельмож», на второй «Дом Королей», на третьей просто «Дом». Соголон водит пальцами по символам, нащупывая смысл, гадая, храм ли это, дворец, крепость или еще какое-то место больших собраний. А еще на этом холме беспечно растут четыре дерева с горькими плодами, которые Соголон тем не менее съедает, и даже листья, которые на вкус, пожалуй, приятней. Здесь она укладывает то немногое, что у нее есть, и отдыхает.

Что делать с ее благословением и проклятием? Носиться с бесноватым смехом, как безумная старуха, и слать свое кудахтанье ветру только затем, чтобы ветер – не ветер – возвращал его обратно? Подбежать к краю обрыва и сигануть вниз, чтобы ветер – не ветер – раздувал волосы до каждой прядки лишь затем, чтобы в пальце от земли пресечь падение, взбив облако пыли? Скакать с одного камня на другой, вскрикивая от боли в избитой заднице, и клясть ту штуковину за то, что спасла ее от смерти? А больше и делать нечего, впрочем, не важно. Соголон порхает по небу, спит в земляной прохладе и гадает, сидя на дне высохшего ручья, не от матери ли ей достался тот ветряной кокон, потому как единственный дар, показанный за всё время отцом, – это в изогнутой позе поссать себе в рот. Безумие, за которое ее винят братья, – тоже не важно; их имена она подзабыла. Сейчас здесь, новой ночью, Соголон пытается вспомнить имя хоть одного из троих, и понимает, что никогда его не знала. Слышится потрескивание огня и звук, похожий на смех, затем другой, похожий на треск ветки или коры дерева. Соголон оглядывается на ту троицу гигантских пальцев, после чего успокаивает ум, чтобы прислушаться. Огонь все потрескивает, а больше ничего.

Просыпается она глубокой ночью оттого, что огонь всё еще потрескивает. Надо бы засыпать его пылью да песком, чтоб не трещал и не будил, но лень шевелиться. Сон быстро овладевает ею, но треск будит снова. Тогда Соголон вылезает из-под плаща и кидает в огонь пару горстей песка, пока не остаются только угли. Зевок выходит большим и шумным, а когда она укладывается, тишину пронзает особенно громкий треск. Но исходит он не от огня, который сзади. Соголон оборачивается на те два дерева: между ними на нее таращатся гнойно-желтые глаза; смотрят и моргают, на мгновение исчезая в темноте. Она вскакивает, чтобы убежать, но с ног ее сбивает какая-то большая черная тварь, лапищей зажимая правую руку, другой сдавливая горло и наваливаясь сверху брюхом. Тварь рычит и мотает башкой, длинные тонкие клыки царапают Соголон грудь. Снова рык. Соголон заходится криком. Тварь разевает пасть, и лицо с грудью орошает слюна; нос обжигает жгучее дыхание. Темнота скрывает слишком многое: видны уши, заостренные как у летучей мыши, шкура и мех. Воняет потом, речным илом, землей, а еще гниющей плотью всякий раз, когда зверь рычит. В темноте какая-то возня. Он