Трубридж никогда не испытывал подобных страстей и, хотя делал вид, что понимает своего друга, втайне его осуждал. Он допускал, что моряк, особенно в длительном плавании, может нарушить супружескую верность, но, само собой разумеется, так, чтоб ни одна душа о том не знала.

Нельсон не только не скрывал своей страсти, но, казалось, ставил ни во что мнение всего мира.

– Идемте в каюту, Трубридж, – сказал он, не выпуская руки леди Гамильтон из своей тонкой сухой ладони.

В каюте коммодор прежде всего услышал чье-то громкое свистящее дыхание. В глубоком мягком кресле дремал сам лорд Гамильтон, вытянув толстые ноги в шелковых чулках и закинув голову.

Леди Эмма Гамильтон неслышно и легко приблизилась к нему и провела рукой по остаткам волос на виске своего мужа.

– Проснитесь, дорогой друг. Уже вечер, – сказала она с нежной улыбкой.

Гамильтон пожевал губами и открыл глаза. Было видно, что спал он как нельзя лучше. Ласково похлопав жену по руке, он поцеловал ее в лоб.

– А я все ждал, когда вы отдохнете, сэр Уильям, – самым дружеским тоном, в котором звучало искреннее уважение, сказал Нельсон. – У меня множество вопросов, которые решить можете только вы.

– К вашим услугам, мой друг.

При звуках спокойного, добродушного голоса Гамильтона Трубридж испытал странное чувство. Он должен был признать, что совершенно не понимает этих людей. Гамильтон, конечно, отлично знал, какие отношения существуют между его женой и Нельсоном, а Нельсону столь же хорошо было известно, что Гамильтон это знает. Ничего не скрывала и леди Эмма. Но вместо ревности, вражды или тяжелых сцен между этими тремя людьми царствовала полная гармония. Большую часть времени они проводили вместе, и это настолько опрокидывало все привычные понятия Трубриджа, что казалось ему находившимся по ту сторону действительности. «Или это нечто слишком высокое, или уж очень низкое», – думал Трубридж, но решить этого окончательно не мог. Впрочем, и то и другое одинаково представлялось ему непрактичным. Это не могло вести адмирала к добру.

Глубоко огорченный за своего друга, Трубридж случайно перевел свой взгляд на странный предмет, занимавший дальний угол каюты. В полутьме предмет этот был похож на ларь. Но когда Нельсон, на мгновенье заслонивший падавший из окна свет, двинулся дальше, стало видно, что это был не ларь, а гроб.

Гроб имел недолгую, но почетную историю. После победы при Абукире командиры английских кораблей наперерыв присылали лорду Нельсону различные подарки, сделанные из обломков французского флагманского корабля. Среди участников победы особо мрачным и методично упрямым мужеством отличался капитан Халловель. Суровый пуританин, никогда не расстававшийся с Библией, он по вечерам пел у себя в каюте псалмы. Слуха у него не было, и, как уверял все тот же Робби Уильямс, гуденье и свист, раздававшиеся из капитанской каюты, не раз вводили в заблуждение вахтенных, и они бросались брать рифы.

Капитан Халловель был твердо убежден, что человек родился лишь для того, чтоб умереть. Вся природа, все люди, сами того не зная, ежеминутно демонстрировали эту утешительную истину.

Во время стоянки в Палермо, указывая пастору на жареную утку, капитан Халловель однажды сказал:

– Вы поглощаете мертвое и столь неумеренно, что будете скоро также поглощены.

Утиные ножки, облитые жиром, беспомощно прижимались к брюшку хорошо зажаренной птицы. Но пастор тотчас же бросил вилку: ему показалось, что утка чем-то на него похожа.

Никто, однако, не понимал, что капитан Халловель так часто думал о смерти именно потому, что хотел жить вечно. Поэтому масштабы его мышления были неизмеримо шире ограниченных масштабов его товарищей. В то время как командиры посылали в подарок Нельсону военные эмблемы и модели кораблей, капитан Халловель приказал выловить грот-мачту погибшего вражеского корабля и сделать из нее гроб.

Гроб он препроводил лорду Нельсону вместе с письмом, очень четко написанным твердым и крупным, почерком:

«Милорд!

Я беру смелость предоставить вам гроб, сделанный из грот-мачты «Востока», с тем чтобы, когда вы окончите ваш военный карьер в сем свете, вы были бы похоронены в одном из своих трофеев. Но, чтоб этот период был весьма далек, есть усердное желание вашего искреннего друга».

Капитан Халловель так уважал все вечное, что ему не пришло даже в голову, какое впечатление может произвести столь далеко идущая заботливость.

Трубридж вспомнил, как поднимали гроб на флагманский корабль и как его поставили перед Нельсоном.

…Горячий сухой ветер несся с африканского материка. Синяя бухта была покрыта мелкой зыбью. Низко над водой висело бледное жгучее солнце. Волна колыхалась, тащила куда-то обломки французских судов и массу вздутых, почерневших человеческих тел. Прошло уже несколько дней после сражения, специальные шлюпки были посланы топить мертвецов, но они снова всплывали. Офицеры боялись, что в жарком воздухе, похожем на дыханье плавильной печи, вспыхнет чума.

Капитан Халловель стоял над своим подарком с улыбкой довольного факельщика. Окружавшие адмирала офицеры растерянно молчали. Они не знали, как принять появление столь зловещего подарка. Надо ли было негодовать или смеяться.

Но, едва взглянув на адмирала, они поняли, что не надо ни негодовать, ни тем более смеяться. Мрачная фантазия Халловеля была принята благосклонно.

Адмирал стоял очень прямо. Он словно соразмерял свое искалеченное тело с той силой жизни, что заключалась в нем. Пустой рукав, приколотый к поле мундира, слабо шевелился на ветру, будто Нельсон хотел поднять несуществующую руку.

– Спасибо, Халловель! – сказал он громко. – Для тела моряка нет лучшего убежища, чем обломки вражеских кораблей. И я сохраню ваш подарок до тех пор, пока придет время им воспользоваться.

Гроб отнесли в каюту адмирала, где он и стоял наравне с другими вещами, которые необходимы для удобств каждого человека. Сейчас при виде его Трубридж почувствовал легкие уколы неумирающей зависти.

«Такие ручки скоро оторвутся. На «Востоке» было достаточно железа, чтоб сделать их крепче и лучше», – подумал Трубридж, сожалея, что не он придумал этот гроб.

Лорд Нельсон ходил по каюте, поправляя черную повязку, наискось пересекавшую его лоб. Несколько лет назад песок и щебень, ударившись ему в лицо при разрыве бомбы, навсегда погасили его правый глаз.

– Трубридж, – сказал он, – я получил известие, что русский флот прибыл в Константинополь.

– Это прекрасное известие, – отозвался коммодор.

– Имя Ушакова – достаточно славное имя.

– О да, – отвечал Трубридж, точно так же, как писал в воспоминаниях.

В деловых вопросах ум его сразу оживал, подобно птице, почуявшей приближение рассвета. Восприимчивость его делалась такой чуткой, что довольно было намека, чтоб он понял мысль адмирала до конца.

– Русские интересы принадлежат Востоку. Восточная часть Средиземного моря, без сомнения, не плохая оправа для славного адмирала. И я надеюсь, что Спенсер Смит сумел настоять, чтобы русские корабли не переступали отведенных границ.