Все время, пока эскадра двигалась мимо Корфу, взгляд Ушакова не отрывался от крепостных сооружений.

– Крепкий орех разгрызать надо, – подвел итог адмирал своим наблюдениям. – Сюда, в помощь нам, хотя бы только один полк русской пехоты!

Впереди, на пути эскадры, показался остров, похожий издали на монашескую скуфью[26], за ним, едва различимый в молочной мгле, второй остров.

– Вот Видо и Лазаретто, – сказал адмирал. – Держите к Видо.

Все, кто стоял на шканцах, глядели как зачарованные на цепь укреплений острова Видо. Это был тоже весьма крепкий орешек. Даже беглый взгляд на высокую гору-крепость оставлял впечатление непомерной тяжести и угрюмого упорства.

Адмирал быстро пригляделся к Видо, обнаружил на горе батареи и тотчас оценил выгодность их позиции. Однако не в примерном сравнении с любой позицией, какую займут корабли эскадры, но в сравнении с позицией самого Корфу. Остров Видо был форпостом Корфу, его защитой.

Опустив трубу адмирал размышлял. Расстояние между Корфу и Видо не превышало расстояния пушечного выстрела. Высокая гора Видо, несомненно, господствовала над городом и старой крепостью. Значит, с ее вершины можно было вести уничтожающий огонь по укреплениям Корфу.

Ушаков снова прильнул глазом к трубе. Он разглядел темные неровные линии укреплений, окопы, возле которых, будто кроты, рылись французские солдаты.

У низкого песчаного побережья покачивались на волнах мачты и стеньги, скрепленные железными цепями. Это был своеобразный бон[27], сооруженный для того, чтобы десантные шлюпки не могли подойти вплотную к берегу. Показалась пристань, заваленная стволами масличных деревьев.

Да, остров Видо был превращен в сильную крепость. То, что оборона его выглядела такой неприступной, лучше всего доказывало, какое значение придавали Видо французы.

Адмирал обернулся к офицерам, толпившимся на шканцах, и, скрывая охватившее его волнение, указал подзорной трубой на Видо:

– Вот ключ Корфу, друзья мои!

Сердце Каролины, неаполитанской королевы, не выносило бесплодного томления. Она отдавала его героям, которые должны были спасти королевство. Но плохи ли оказывались герои или королевство было таково, что его трудно было спасти, а дела шли все хуже и хуже. Королева, разочаровавшись в одном герое, избирала другого, и тогда ее муж король Фердинанд IV мог жить спокойно. Самым тяжелым периодом для него был тот, когда один герой пал, а другой еще не возник.

В этот пустой промежуток королева особенно презирала короля.

– У вас нет ни ума, ни характера, – говорила она мужу.

Фердинанд никогда не возражал. За долгую супружескую жизнь он научился управлять собой. Он мог во время ссор думать о чем угодно, даже мысленно напевать. Иногда, доведенная до бешенства его молчанием, королева окончательно теряла самообладание. Тогда в короля летели табакерки, вазы, лампы, даже его собственные сапоги. Фердинанд закусывал губы и отвечал тем же. Досадней всего было то, что королева кидала, не разбирая стоимости вещей. Сам король, принимая во внимание постоянную пустоту государственной казны, выбирал что-нибудь подешевле.

Когда на горизонте возникал новый герой и королева забывала на время о существовании своего супруга, Фердинанд ездил на охоту, на рыбную ловлю и, не имея вкуса к наукам, наслаждался простыми и вполне доступными радостями. Вместе с кардиналом Руффо он учредил шелковые мануфактуры в Санта-Лючии, причем кардинала интересовали только доходы, а короля, кроме того, и молоденькие ткачихи.

Государственными делами по преимуществу занималась королева Каролина. Главной ее заботой было изобретение налогов, и она выискивала их, где могла. Фавориты усердно помогали ей в этом, и налоги росли с безудержной быстротой. Второй заботой королевы была политика. Она ссорила между собой своих советников, нашептывала посланникам чудовищные сплетни и всей душой отдавалась безопасным для нее заговорам, которые должны были опорочить репутацию ненавистных ей людей. Атак как она всегда кого-нибудь любила, а кого-нибудь ненавидела, то плетение сетей никогда не прекращалось.

Сюда привлекались все силы, вплоть до придворных поэтов, которым поручалось писать анонимные пасквили. На ее стороне было также искусство одного неаполитанского солдата, умевшего так подделывать любой почерк, что люди сами начинали верить, будто писали письма, которых никогда не видели в глаза.

Королева была глубоко убеждена, что такими средствами можно управлять народами, предупреждать или вызывать войны, свергать или сохранять царства. Первое время даже революция во Франции представлялась ей результатом тонко задуманной интриги, которую не могли распутать только такая легкомысленная женщина, как ее сестра, королева Мария-Антуанетта, и такой простак, каким, по ее мнению, был Людовик XVI. До революции Каролина очень завидовала своей сестре, носившей корону прекрасной Франции. Она не раз давала понять Фердинанду IV, что, выйдя за него замуж и получив нищее Неаполитанское королевство, она, вторая дочь австрийской императрицы Марии-Терезии, принесла огромную жертву.

Против Французской республики властолюбивая Каролина пыталась пустить в ход испытанный арсенал средств. Но ни поэзия, ни каллиграфия здесь себя не оправдали. Королева растерялась первый раз в жизни. А когда пришло известие о казни короля и королевы Франции, ее охватил ужас. Очередной герой не только не сумел поддержать ее бодрости, но сам так жестоко испугался, что утратил многие из своих добрых качеств. Французы заняли Северную Италию, и опасность встала на пороге Неаполитанского королевства как назойливое и теперь уже не исчезавшее видение. Что делать, на кого опереться, королева Каролина не сразу могла решить. Англия и Австрия обещали ей свою помощь. Но пока придет эта помощь, якобинцы могли натворить много бед.

Король, испуганный еще больше, чем королева, воспользовался ее смятением и поспешил заключить соглашение с французами. Может быть, в данных условиях ничего лучшего и нельзя было придумать, но Каролина сказала с презрением:

– Вы трус. Я еще не видела такого труса.

Король ответил спокойно:

– Я никогда не уверял вас в своей храбрости. Трусость – друг благополучия.

Королева хлопнула дверью. Если б не сэр Уильям Гамильтон и не леди Эмма, она бы чувствовала себя совсем одинокой и несчастной.

– Никто не знает моих страданий, – говорила она леди Гамильтон. – Только сознание долга перед моим добрым народом и возложенной на меня короной дает мне силы сносить все.

– О, только я знаю ваше великое сердце, государыня.

Леди Эмма благоговейно подносила к губам руку королевы, и из ее прекрасных глаз падали крупные слезы, похожие на бриллианты.

Королеву и много видавшую на своем веку Эмму Гарт связывало полное единство чувств и мыслей. Собственно, и прошлое их разнилось только тем, что Эмма получала деньги от своих поклонников, а королева сама им платила. Обе они увлекались политикой и вносили в нее все навыки своей бурной жизни.