ему посвятил одну из своих работ), куда стекались одаренные, образованные люди, свободомыслящие интеллектуалы, зачастую спасавшие жизнь от преследования религиозных фанатиков. Они пытались отстоять гуманистические идеалы в условиях контрреформации, рудольфинская Прага была для них и убежищем, и центром европейской духовной жизни. Среди изгнанников были теологи, мистики, математики, философы, врачи, путешественники, издатели, владевшие древними и современными языками, художники, поэты. Словом, в Праге тогда процветало творческое сообщество, религиозное, научное и людей искусства. Они уезжали и возвращались и постоянно переписывались с единомышленниками из других стран. Это длилось три десятилетия.

Допустим вместе с Германом Гриммом: Ладислав – это Бенедикт. Беатриче насмешливо говорит о нем своему дяде Леонато: слишком уж он речист. А Бенедикт – Ратленд-Шекспир, автор пьесы «Много шуму из ничего». Он только что – самый конец лета или начало осени 1597 года – вернулся из дальних стран, где посещал дворы королей и герцогов.

Думаю, что и тут его язык не знал ни отдыху, ни сроку. Каким-то образом он попал на глаза герцогу Юлиусу и, надо думать, произвел на него не самое лучшее впечатление. Ратленд был решительно ни на кого не похож, сам себе закон – в одежде, гастрономических предпочтениях, манере держаться, говорить витиевато и обо всем, что взбредет в голову. Именно таким он высмеян Беном Джонсоном в «Празднестве Цинтии». Ратленд бывал, смешон, но в Лондоне, где его уже знали как необычайно одаренного поэта и ученика Бэкона, чудачества ему прощались, к тому же еще он был бесконечно щедр. И он, не задумываясь, вел себя, как подсказывала натура.

Пожалуй, всего один человек в Лондоне не только не прощал его слабости, но и подвергал порой безжалостному осмеянию. Это, разумеется, Бен Джонсон, для которого Шекспир, весельчак в те поры, острослов и всеобщий любимец, был главный поэтический соперник. Так вот, не столько Бенедикт Шекспира, сколько герои в комедиях Джонсона, прототип которых Ратленд, как две капли воды похожи на Винцентия Ладислава. Возьмем для примера Аморфуса из «Празднества Цинтии»: он путешественник, бахвал, гастроном, дуэлянт, играет на лютне и сочиняет стихи, бесконечные монологи его изысканны и велеречивы, и он, конечно, уверен, что придворные барышни везде и всюду влюбляются в него с первого взгляда. Вот его первый монолог. Читая монолог, надо помнить, что пишет это Джонсон, питавший к Шекспиру в то время сильнейшее отвращение. Аморфус подходит к источнику себялюбия нимфы Эхо. Нимфа поспешно бежит; увидев ее, Аморфус изысканно говорит ей вслед: «Dear spark of beauty, make not so fast away». («Искра прекрасного, не беги, милая, с такой поспешностью».) Эхо убегает. Аморфус обижен и произносит недоуменную речь: «Вообразить, что столь пропорциональное создание способно к такому грубому несимметричному бегству. Я после этого носорог!…Полноводный и священный источник, позволь коснуться святотатственной рукой твоих сокровищ. (Черпает пригоршней и пьет.) Амброзия! – говорит мой чистейший вкус. Еще немного глотну, с твоего соизволения, сладчайший источник. Влага, нимфа куда легче, бегучей и певучей тебя, позволила мне, однако, коснуться ее рукой. Каково заключение? Будь мои манеры простого и дешевого кроя; моя речь вульгарна, наряд затрапезный, лицо простака, непривычного к общению с прекрасными, воздушно одетыми созданиями, тогда бы я мог – окрас-то был бы иной – усомниться в своих достоинствах. Но я есмь сущность тончайшей перегонки – а все путешествия! Каковы жесты, точные и элегантные; каков язык, густой и изысканный; платье на мне фасона неповторимого, лицом кого хотите изображу; а тут недавно выиграл – шесть к одному – дорожное пари, да еще первый подарил стране правила дуэли; глаза мои питались созерцанием красоты в палатах девяноста восьми королей; я был обласкан любовью трехсот сорока пяти багородных дам, многие чуть не королевских кровей – храню каталог с их именами. Ну как не воскликнешь: счастлив, словно само Восхищение осыпало меня поцелуями! Поверьте, ни глазами, ни слухом, ни обонянием не осязаю я веяния, или духа, причины – отчего эта глупая, привередливая нимфа столь оскорбительно обошлась со мной. Ну да ладно, пусть память о ней растворится в воздухе; сейчас все мои помыслы и я сам устремлены к другой – влажной – стихии».

Бен Джонсон был наблюдателен и злоязычен. Из этого вводного монолога встает как живой некий типаж, за которым, по мнению исследователей, кроется вполне определенный человек, определенный характер, но кто он, нет, ни одной сколько-нибудь похожей на правду догадки. Мы уже писали, что Аморфус – это Пунтарволо, а значит Шекспир. Но этот Аморфус свойствами характера точь в точь Винцентий Ладислав, и оба они, можно сказать, точь в точь Бенедикт, только в кривом зеркале.

И тогда встает вопрос: а пересекались ли когда-нибудь пути графа Ратленда и герцога Юлия Брауншвейгского, представителя старшей ветви Брауншвейгского дома? Пока у меня есть только одно свидетельство. Источник – опять та же пьеса Бена Джонсона. В четвертом акте, сцене первой, действие происходит в одной из палат королевского дворца, там собрались придворные дамы и кавалеры в ожидании назначенного королевой представления. Придворные развлекаются игрой в эпитеты к произвольно взятому слову, сплетнями, флиртом и музицируют: поют мадригалы о поцелуе. Аморфус, выслушав пенье одного из придворных, хвалит его и говорит, что и он написал нечто подобное. У него с собой ноты и слова песни. Вот как он говорит о том, что послужило ему вдохновением: «Прочту свою песенку прекрасным дамам. Но сперва познакомлю с одной историей.

Помнится, я ждал проститься с императором Рудольфом, поцеловать его царственные руки; в присутственной зале находились короли Франции и Арагона, герцоги Савойский, Флоренский, Орлеанский, Бурбонский, Брауншвейгский, курфюрст-ландгрейв и курфюрст-палатин; все они, кстати замечу, давали, и не однажды, обед в мою честь;… так случилось, что император был занят сверх важным делом, и мне пришлось ожидать его одну пятую часа, может, чуть больше. На это время я расположился в эркере у окна. А среди придворных красавиц была леди Анабель, племянница императрицы и сестра короля Арагонского; ей еще не доводилось воочию видеть меня, но она была ото всех наслышана о моей учености, добродетелях и странствиях; и, увидев, испытала столь пылкое желание возбудить в моем сердце любовь, что тут же, бедняжка, упала в обморок; позвали врачей, отвели ее в опочивальню, уложили в постель, где она, промучившись несколько дней в любовной тоске, то и дело призывая меня, испустила дух с моим именем на устах».

После нескольких фраз, брошенных в сторону придворными, Аморфус продолжил: «Ну так вот, за час до кончины она завещала мне эту перчатку; и этот бесценный дар сам