с документами зависит исключительно от доброй воли хозяина замка.

После смерти десятого герцога, моего знакомца, доступ к архивам был закрыт. Но я все, же посмотрела письма мастера Роджера Мэннерса, постельничего королевы Елизаветы и двоюродного деда нашего графа, в честь которого он и был наречен. Водяных знаков, подобных тем, что я нашла в Честерском сборнике в Фолджеровской библиотеке, на письмах Роджера Мэннерса нет. Честерский водяной знак, единорог с подогнутой задней ногой, ни в одном из собраний водяных знаков не значится.

Миссис Стейвли полдня занималась своим внуком, возила его к врачу, а я работала: служитель приносил огромные переплетенные тома с письмами, клал на что-то вроде высокого верстака, и я, волнуясь до помрачения рассудка, рассматривала вложенные в прозрачные чехлы письма четырехсотлетней давности, в которых Роджер Мэннерс сообщал матери юного лорда Роджера о его успехах, нуждах и проказах в Кембридже. Миссис Стейвли прислала мне завтрак – кофе, сандвич с сыром, салат и сладкую булочку, а потом вызвала такси.

Мы с ней тепло распрощались. И я поехала в Боттесфорд на могилу Шекспира.

И вот тут я испытала то мистическое переживание, какое испытал в стратфордской церкви Шенбаум.

Был теплый майский день, таксист привез меня на кладбищенский погост при старинной церкви. У меня оставалось всего десять фунтов – обратный билет в Лондон есть. Так что времени на осмотр совсем мало. Я опять очень волновалась и пошла сначала на скромное сельское кладбище, но тут же вспомнила, что могилу-то надо искать не под открытым небом, а внутри церкви. Церковь небольшая, сложена из серого камня, без шпиля, с башней в виде четырехугольной шахматной туры. В ней шел ремонт, и пол в дверном проеме был разобран; через темный провал переброшено несколько досок, поежившись, я вступила на них – снизу повеяло могильным холодом. Мне вдруг представилось, что доски сейчас провалятся, я окажусь в подземелье рядом с набальзамированным телом ШЕКСПИРА и вдохну в себя атомы его праха…

Благополучно вошла в полумрак церкви, освещенной цветными лучами витражей над алтарем. Вокруг меня парили призраки – Ричард III («Полцарства за коня!») и Жак-меланхолик – к ним у меня особое отношение. Я огляделась, в церкви никого, справа на столике – стакан с водой, тут же возвративший меня в жизнь моего века, текущую безмятежно за каменными стенами. Памятник я увидела сразу. Подошла к нему. Он был потемневший от времени, под резной аркой лежат одна над другой две скульптурные фигуры с молитвенно воздетыми вверх соединенными ладонями. На голове у Ратленда небольшая корона, признак родовитости. Не дай бог сюда ринутся толпы праздных людей, отдать дань не Великому поэту, а моде, сенсации. И нарушат вечный покой смерти. Таксист коснулся моего плеча. Мы вышли и окунулись в разлитое в воздухе солнечное сияние.

Потом, уже в Москве, я не раз возвращалась к пережитому тогда в церкви. И однажды подумала: а что если кто-нибудь когда-нибудь докажет, что Ратленд не имел никакого отношения к шекспировскому наследию? Был такой эксцентричный, щедрый до мотовства граф, несчастный в браке, любящий своих сестер и братьев. Оставил крупные суммы денег на образование племянников и племянниц, на строительство больницы для бедняков.

Своих детей не имел – брак был платонический. Любил театр, музыку, много читал, в том числе математические сочинения, знал Пифагора. Интересная фигура, но не поэт, не Шекспир. Не ученик и сподвижник Бэкона. И если это будет доказано, я или сойду с ума, или, вопреки всему, не отрину своей гипотезы. И она превратится в прекрасную сказку, которая будет утешать меня до конца моих дней.

И я поняла стратфордианцев. Поняла, что не расстаются они со своим мифом не изза высоколобого упрямства, не по глупости. А потому, что если вырвать у них из груди укоренившееся прекрасное растение, это наверняка убьет их. И они, сколько живы, будут на смерть бороться, отстаивая свою правоту.

Ну, а у меня был бы еще один выход – села бы писать биографию этого дивного человека, так близкого мне по духу, если, конечно, сбросить со счетов особенности той давней эпохи.

ВСТАВНОЙ ОЧЕРК

СПЛЕТЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКИХ СЮЖЕТОВ ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ

И, глядя на тебя, пустынная река,

И на тебя, прибрежная дуброва,

«Вы, – мыслил я, – пришли издалека,

Вы, сверстники сего былого!»

…

Но твой, природа, мир о днях былых молчит

С улыбкою двусмысленной и тайной…

Федор Тютчев

Природные – живые – свидетели прошлого молчат. Рукотворные же свидетельства изредка оказывают милость, и мы становимся очевидцами самых неожиданных исторических связей, отчего прошлое приобретает стереофоническое звучание.

Барон Мюнхгаузен не случайно вкрался в повествование. Дотошные немцы нашлитаки ниточку, которая связывает сочинителя небылиц Ратленда и немецкого барона, всемирно известного враля. Перечитайте его записки и вместе «Кориэтовы нелепости», а заодно комедии Бена Джонсона («Всяк выбит из своего нрава», «Празднество Цинтии», «Лис, или Вольпоне»), и вы наверняка заметите, как много общего между россказнями барона, байками Кориэта и выдумками героев упомянутых выше комедий – Пунтарволо, Аморфуса, сэра Политика. И не столько в сюжетном отношении, сколько в их подаче и характере рассказчика.

Исследователи историй барона Мюнхгаузена обнаружили в них различные сюжеты – бродячие, библейские, почерпнутые из исторических хроник, сказок «Тысячи и одной ночи», у античных авторов (Лукиана, Овидия), отзвуки различных легенд, литературных и религиозных, и народных преданий.

Ратленд-Шекспир, как его изображает Бен Джонсон и как он сам себя являет в «Кориэте», по части басен был неистощимый выдумщик. Сравнить Ратленда с бароном Мюнхгаузеном подтолкнуло меня предисловие к тому вариоруму «Много шуму из ничего» из обширно комментированного собрания трудов Шекспира [216].

Вот что я там прочитала:

«Имена нескольких английских комедиантов, путешествовавших по континенту, найдены, теперь надо узнать, какие пьесы они играли. И тут обнаружился любопытный факт.

Сомнений нет, пьесы этих комедиантов нигде не публиковались, но обнаружились германские пьесы тех самых лет, когда английские труппы бродили по Германии, чьи названия и сюжеты сильно напоминают не только пьесы, шедшие тогда на английской сцене, но даже сочинения самого Шекспира. Среди самых ранних несколько написаны герцогом Генрихом Юлиусом Вольфенбюттельским (более известен как Брауншвейгский-Люнебургский).

В 1590 году герцог