дурак». В пятом действии, сцене второй Бенедикт со скромной гордостью заявляет: «Впрочем, будет хвалить самого себя – того, кто, уверяю, достоин похвалы».

Выходит, что Бенедикт – бахвал, шут, горазд чудить, уверяет, что дамы все от него без ума, и хотя Беатриче назвала его «синьор Дуэлянт», к кровавым дракам не расположен. Со всеми этими чертами Ратленда мы уже встречались в пьесах Бена Джонсона.

Последняя черта очевидна из сцены, где Бенедикт клянется, что любит Беатриче и готов сделать все, что она потребует. Беатриче требует: «Убей Клавдио!» Бенедикт, не помедлив и доли секунды, ответил: «Ха, ни за что на свете!» Как явствует из дальнейшего диалога, отказ продиктован не просто верностью другу. Возмущенная Беатриче восклицает: будь она мужчиной, она бы сама уничтожила это ничтожество Клавдио. Нет с ней рядом мужчины! Мужская доблесть растаяла в любезностях и комплиментах! «Не могу стать по желанию мужчиной, так умру от горести женщиной» (акт 4, сц. 2 [226]). И только это последнее заявление, да и то после нескольких вопросов и восклицаний, склоняет Бенедикта наказать Клавдио: «Все! Я готов! Целую вашу ручку и спешу бросить Клавдио вызов. Покидаю вас. Вот эта рука заставит его заплатить дорогую цену. Как обо мне услышите, помяните меня. Ступайте к своей кузине, утешьте ее. Я буду говорить, что она умерла. Прощайте» [227].

Ратленд знал свои слабые струнки и умел посмеяться над ними. Вспомним хотя бы сонет 62:

Любовь к себе моим владеет взором.

Она проникла в кровь мою и плоть.

И есть ли средство на земле, которым

Я эту слабость мог бы побороть?

Перевод С.Я. Маршака.

Поэт в этом стихе и посмеивается над собой, и корит себя, а заканчивает сонет изящной и многозначительной шуткой:

Себя, мой друг, я подменял тобою,

Век уходящий – юною судьбою.

Но бывало, что поэт оценивал себя, предаваясь унынию, как в 110-м сонете: «Alas, ‘tis true, I have gone here and there, / And made myself a motley to the view…» В этих строкак он с горечью признается, что во время странствий корчил шута на глазах у всех.

Еще он большой охотник до путешествий, готов по любой просьбе мчаться, на коне иль пешим, хоть на край света. Во всем этом расхождений с Ладиславом нет. Но пишет это Ратленд сам о себе, а уж он-то знает: под маской шута, в которую он в те годы рядится то ли веселья ради, то ли от тоски, скрыто доброе сердце, щедрая душа, преданный друг. А главное, уж если он полюбил, то на всю жизнь, как «сорок тысяч братьев полюбить не могут».

Так что справедливы прекрасные слова Гримма о Шекспире, создавшем из грубого «Капитано» очаровательного Бенедикта: «и хотя соединился он с Беатриче благодаря заговору друзей, все равно последнее слово сказало сердце». Ведь за тем и другим героем стоял один человек. C Юлием Брауншвейгом та же история, что и с Беном Джонсоном. Он видел Шекспира, глядя на него сквозь черные очки, а сам Шекспир-Ратленд, зная все свои смешные черточки, изобразил себя истинным джентльменом, способным глубоко и верно любить.

Но если Бенедикт – это Ладислав, который в пьесе герцога, путешествуя от одного европейского двора к другому, рассказывает совершенно серьезно байки, те самые, что полтораста лет спустя окажутся в сборнике самых невероятных приключений барона Мюнхгаузена, то значит ли это, что подарил их ему каким-то странным образом великий из великих Уильям Шекспир? Конечно, не значит. Опрометчиво утверждать, что Шекспир был прямым источником умопомрачительных россказней знаменитого барона.

История их создания весьма любопытна. В 1781 году в восьмом и девятом номерах журнала «Путеводитель для весельчаков», издававшегося в Берлине, были опубликованы невероятные истории барона Мюнхгаузена, которые позже вошли, кроме одной, во все издания «Приключений». В предисловии говорится: «В Г-ре живет очень остроумный человек, г-н фон М-г-зен. Он рассказывает занимательные истории, которые известны как “Истории М-г-зена”, хотя не все они, вероятно, придуманы им. Эти рассказы полны невероятнейших преувеличений, но настолько они комичны и изобретательны, что, хотя и трудно поверить в их правдоподобие, смеешься от всего сердца… Комичность их становится еще больше от того, что рассказчик преподносит все так, будто он был свидетель или участник происходившего» [228]. А через три года в Англии появились «Приключения» на английском языке, изданные Р.Э. Распе (1737-1794), молодым ученым, немцем, эмигрировавшим в Англию. В пятом издании своей книги Распе называет одним из источников «Правдивую историю» Лукиана.

В 1786 году «барон Мюнхгаузен» вернулся в Германию: Готфрид Август Бюргер (1747-1794), один из крупнейших представителей движения «Бури и натиска», перевел и опубликовал второе издание книги Распе. Он переработал и дополнил истории Распе. Источником рассказов был, разумеется, не только Лукиан. И Ранке, и Бюргер использовали шванки (бывальщины) из старинных немецких народных сборников сатирико-комического содержания XVI и XVII веков [229].

Журнальные «Истории М-г-зена» включают 18 невероятных происшествий, случившихся с бароном на охоте и в путешествиях. Часть историй восходит к упомянутым выше шванкам, источники остальных, думается, найдены, но мне они не известны. Этим бы надо заняться, но сейчас важно другое. По крайней мере семь историй Ладислава (1599) близки к шванкам из сборников Бебеля, Фрая, Паули и Кирххоффа. Это истории про слепого кабана и его поводыря, молодого кабанчика; про волка, вывернутого наизнанку; про кабана, сокола и аиста; две про коня, разрезанного пополам привранной решеткой; про рыбу, заглотавшую кузнеца, и про человека, съевшего гранат с косточками, от чего из глаз, ушей, ноздрей и рта у него выросли гранатовые деревца. И все эти истории оказались среди первых восемнадцати, появившихся на страницах немецкого журнала в 1781 году.

Вернемся к герцогу Юлиусу Брауншвейгскому. Стало быть, в 1599 году он сочинил комедию, в которой осмеял некоего путешественника, забавлявшего придворных кавалеров и дам небылицами, в которых, не зная удержу, восхвалял самого себя – таким он виделся герцогу. В его уста герцог вложил побасенки и бывальщины, знакомые ему, вероятно, по сборникам, появлявшимся в Германии на протяжении XVI века. «Герцог Генрих Юлиус был человек великих познаний, – пишет о нем Р. Эванс [230]. – Он был литератор, библиофил и ученый, занимался науками под сенью ведущего меланхтонца и знал древнееврейский язык». Джордано Бруно, посвятивший одну из работ сэру Филиппу Сидни, две (из последних) посвятил герцогу Брауншвейгскому. Сам герцог покровительствовал поэтам. Последние годы жизни он провел в Праге при дворе Рудольфа II (Бруно и