— Если на то пошло, меня это не удивляет, Скотт. Дурнойкрови всё это очень даже нравится.

— Папа, а от Пола в нём что-нибудь осталось?

— Не знаю. — Теперь Скотт стоит спиной к отцу, между егошироко расставленных ног, обутых в зелёные резиновые сапоги. Руки отца на грудиСкотта, подбородок — на его плече. Вместе они смотрят на спящее существо,свернувшееся калачиком около столба. Они смотрят на цепи. Они смотрят на кучкиговна, формирующие границу этого подвального мира. — Что ты думаешь, Скотт? Чтоты чувствуешь?

Он собирается солгать отцу, но намерение это исчезает черезсекунду. Он не может лгать, когда руки этого человека обнимают его, когдалюбовь отца ощущается так же ясно, как вечером слышатся передачи радиостанцииWWVA. Любовь отца такая же истинная, как его злость и безумие. Скотт ничего нечувствует и с неохотой в этом признаётся.

— Малыш, долго так продолжаться не может.

— Почему? По крайней мере он ест.

— Рано или поздно кто-нибудь придёт к нам и услышит, как онвопит внизу. Какой-нибудь долбаный коммивояжёр, кто-нибудь из муниципалитета, инам крышка.

— Он будет помалкивать. Дурная кровь заставит его молчать.

— Может, да, а может, и нет. Никто не скажет, как ведёт себядурная кровь, будь уверен. И потом, этот жуткий запах. Я могу до посиненияпрыскать освежителем воздуха с лаймом, и всё равно говняная вонь будетпросачиваться через пол кухни. Но самое главное… Скутер, разве ты не видишь,что он делает с этим долбаным столом, на котором стоит печатный станок? И состолбом? Этим святомамкиным столбом?

Скотт видит. Поначалу не верит тому, что видит, и,разумеется, не хочет верить тому, что видит. Этот большой стол вместе сустановленным на нём древним ручным печатным станком «Страттон» весом в добрыхпятьсот фунтов сдвинулся по меньшей мере на три фута от того места, где стоял всамом начале. Скотт видит квадраты вдавленной в пол земли, где стояли ножки.Ещё хуже ситуация с опорным столбом, который наверху заканчивается плоскимметаллическим фланцем. На выкрашенном белой краской фланце покоится несущаябалка, которая проходит аккурат под кухонным столом. Скотт может видеть тёмныйпрямоугольник на балке и знает, что он показывает смещение фланца. Скоттсмотрит на столб, пытаясь определить на глаз его наклон, но не может, пока. Ноесли существо будет продолжать дёргать столб с той же нечеловеческой силой… изодня в день…

— Папа, могу я попробовать ещё раз?

Отец вздыхает. Скотт поворачивается, чтобы взглянуть в егоненавистное, пугающее, любимое лицо.

— Папа?

— Пробуй, пока не треснет щека, — отвечает отец. — Пробуй, иудачи тебе.

В кабинете над амбаром тишина, там жарко, она ранена, а еёмуж мёртв.

В спальне для гостей тишина, там холодно, а её муж «ушёл».

В номере отеля «Оленьи рога» тишина, там они лежат в однойпостели, Скотт и Лизи, «Теперь нас двое».

Потом живой Скотт говорит за того, который мёртв в 2006 годуи «ушёл» в 1996-м, и доводы против безумия не просто проваливаются; для ЛизиЛэндон они наконец-то рушатся полностью: всё сливается воедино.

За стенами их номера в отеле «Оленьи рога» воет ветер, иутончается облачный слой. В номере Скотт молчит достаточно долго, чтобы выпитьстакан воды, который он всегда ставит на пол у кровати. Эта пауза нарушаетгипнотический транс, в который он вновь начал впадать. И, начав говорить, онуже рассказывает, а не заново переживает случившееся, и Лизи испытывает отэтого огромное облегчение.

— Я пытался ещё дважды, — говорит он. Пытался — не пыталъся.— И потом думал, что моя последняя попытка привела к его смерти. Думал так доэтой самой ночи, но теперь, поговорив об этом, услышав свой рассказ об этом… ядаже не могу поверить, как мне это помогло. Полагаю, психоанализ — это преждевсего возможность выговориться, не так ли?

— Не знаю. — Лизи это без разницы. — Твой отец обвинил тебя?— И сама же отвечает: — Разумеется, обвинил.

Но она снова недооценивает сложности взаимоотношений тогомаленького треугольника, который какое-то время существовал в изолированномфермерском доме в Мартенсберге, штат Пенсильвания. Потому что, на мгновениезамявшись, Скотт качает головой.

— Нет. Было бы лучше, если б он снова обнял меня, как он этосделал после моей первой попытки, и сказал бы, что это не моя вина, что нет тутничьей вины, это всего лишь дурная кровь, как рак, или церебральный паралич,или что-то ещё, но он не сделал и этого. Оттолкнул меня одной рукой… янапоминал марионетку, нити которой обрезали… а после этого мы просто… — Всветлеющем мраке Скотт объясняет молчание насчёт прошлого одним ужасным жестом.На секунду прижимает палец к губам (под его широко раскрытыми глазами появляетсябледный восклицательный знак) и держит прижатым: «Ш-ш-ш-ш».

Лизи вспоминает, что происходило после того, как Джодизабеременела и уехала, понимающе кивает. Скотт бросает на неё благодарныйвзгляд.

— Всего было три попытки, — возобновляет он рассказ. —Вторая — через три или четыре дня после первой. Я старался изо всех сил, но всёвышло, как в первый раз. Только к тому времени изгиб столба стал более явным, ана полу появилась вторая дуга кучек говна, большей кривизны, потому что он ещёсдвинул стол, и цепь провисла сильнее. Отец начал опасаться, что он сломаетодну из ножек стола, хотя они тоже были металлические.

После второй попытки я практически понял, что не так, исказал об этом отцу. Я не мог этого сделать, не мог взять его с собой, потомучто, когда приближался к нему, он был в отключке. И отец спросил: «Так каковтвой план, Скутер? Ты хочешь держать его, когда он очнётся и начнётбуйствовать? Да он оторвёт твою долбаную голову». Я ответил, что знаю об этом.Я знал больше, Лизи… знал, если он не оторвёт мне голову в подвале, то сделаетэто на другой стороне, в Мальчишечьей луне. Поэтому я спросил отца, а не можетли он дать ему дозу поменьше, чтобы не отключать полностью, а лишь сильноодурманить. Чтобы я смог подойти и держать его так, как я держал сегодня тебяпод конфетным деревом.

— Ох, Скотт, — говорит она. Боится за десятилетнегомальчика, пусть даже знает, что всё с ним будет хорошо. Знает, что он выжил истал молодым мужчиной, который сейчас лежит рядом с ней.

— Отец сказал, что это опасно. «Тут ты играешь с огнём,Скут», — сказал он. Я это знал, но другого пути не было. Мы не могли и дальшедержать его в подвале, даже я это понимал. А потом отец… он взъерошил моиволосы и сказал: «Что случилось с тем маленьким трусишкой, который не могспрыгнуть со скамьи в коридоре?» Я удивился, что он это помнит, потому чтотогда и в нём бурлила дурная кровь, и почувствовал гордость.