покоробить, но и «Хроника» дает множество тому свидетельств. Однако не хлестаковским же бойким пером создано «Когда для смертного умолкнет шумный день…». Стихи о том написаны: шум отлетел и «с отвращением читаю жизнь мою…». Вопрос для биографа: рука, создавшая элегию, и те же руки тасуют карты колоду за колодой – как связаны с бессмертным творческим созданием легкомыслие и житейская безответственность? Биографий, отвечающих на такой вопрос, я не читал, не отвечает на вопрос и Дружников, хотя не раз говорит о карточной игре и об элегии.

Занимаясь писательскими биографиями, пришел я к выводу: всё известное о писателе – правда, в той или иной мере, даже ложь соответствует характеру оклеветанного, крупица истины есть и в клевете, кривое зеркало искажает реальные черты. Трудно всю правду о писателе соединить в единый облик, потому что недостатки могут оказаться продолжением достоинств, а причинно-следственная связь между ними нам неведома. У Бернарда Шоу в «Докторской дилемме» творцу дают умереть, чтобы жили его творения: публике нет дела до того, что художник был человеком несносным и даже никудышным. На Западе теперь уже принимается за аксиому: «Многие великие художники, композиторы и писатели были отвратительными людьми». Однако не установлена точка отсчета, являлись ли широко известные отвратительные люди в самом деле великими художниками, композиторами и писателями.

Гений и злодейство совместны? Смотря, что за гений и какое злодейство! Ведь нередко свою гениальность доказывают в первую очередь и главным образом отвратительностью, особенно – наглостью и просто подлостью, причем, публику это устраивает: есть, о чём поговорить. Некрологи полны сведений о том, сколько пил и с кем переспал, кому нахамил и кому навредил, то есть насколько отвратителен был творец. Не сообщается или же сообщается походя, чем он собственно был велик, помимо количества выпитого, а также наделанных гадостей. Средства рекламы и всяческих коммуникаций позволяют сделать житейские подробности из жизни писателя интереснее его произведений, общеизвестный облик художника, композитора и писателя действует на воображение публики сильнее его творчества. А если это действительно великие творцы, то в чём проявлялась их отвратительность: был неопрятен, не отдавал денежные долги или невинных совращал?

Пушкинский быт, воспроизведенный Дружниковым, ужасает неустроенностью. Большинство фактов известны по воспоминаниям современников, а также из писем самого Пушкина, но в книге Дружникова, как полагается в документированной биографии, житейские подробности в большинстве случаев проверены, собраны, дополнены и складываются в картину беспорядка, нужды и непрестанной тревоги о завтрашнем дне. «Я могу творить», – пишет Пушкин Вяземскому, создавая «Бориса Годунова», и наше воображение рисует… Мое воображение неспособно нарисовать убогость обстановки и повседневной неразберихи, в условиях которой творил поэт, создавая свою драматическую поэму, которую назвал трагедией: одно из самых сознательных пушкинских созданий, как определили старые пушкинисты, то есть воплощение тщательно обдуманного замысла, все от начала до конца уравновешено. Но пушкинское признание «силы мои достигли развития, я могу творить» стало меня настораживать с тех пор, как стал я интересоваться пушкинскими самооценками, не совпадающими с нашим отношением к тем же его творениям. Зрелость в развитии – коварный момент, итог и начало, итог созревания, начало спуска с вершины.

Пушкин, согласно воспоминаниям, бывало, вёл себя оскорбительно с людьми, которые того не заслуживали, но, по свидетельству Соболевского, поэт успокаивался, испытывая чувство умиротворения, не был раздражителен, когда творил. Это и есть иначе, инобытие гения. Если талант творит, он, мне кажется, становится хорошим человеком, а если пытается творить при исчерпанности таланта, превращается в чудовище.

В каких же пределах проявляется отвратительность: с утра до вечера и каждый день? «За всю жизнь вдохновения наберется, может быть, на пятнадцать минут», – самокритически подсчитал Федор Гладков, небольшой, но – профессиональный прозаик. Значит, хорошим был пятнадцать минут, в остальное время – лучше не подходи. Действительно, почитайте, какими письмами донимал он Горького.

Творческий человек, по моим биографическим наблюдениям, становится мерзавцем, когда чувствует, что дарование его исчерпано. Отказать вдохновение может временно при «писательском блоке» – это бывает приступами, периодами, бывает и состояние уже безвыходное, тогда писатель превращается в «осеннюю муху», кусает кого попало, вымещая чувство исчерпанности. Кто ищет смерти, кто делает гадости, а у нас и доносы писали. Кто оставались отвратительны всю жизнь, были неталантливы, но за счёт непосредственного окружения им удавалось организовать себе славу, поклонники падки принимать участие в творчестве, на них в общем улье капля меда приходится, сказано в чеховском рассказе. Сколько отвратительных людей не попало бы в композиторы («великие композиторы»), если бы музыкальность считалась признаком музыки! Но поклонники с неистовством сектантов твердят о гениальности и создают славу бездарности.

«Как поэт, как человек минуты Пушкин не отличался полнотою определенных убеждений», – свидетельствовал современник. Но даже заслуживающему доверия современнику нельзя простить разграничения всего лишь через запятую двух ипостасей – человек и поэт. Человек свои убеждения высказывал, и, например, когда высказывался Толстой, он казался «среднего ума толстовцем». Но никакие высказывания графа Толстого не выражали полностью убеждений Толстого-писателя, творчески те же убеждения он выражал иначе. Пушкин высказался об этом различии, говоря о Байроне, который, согласно пушкинским словам, «в поэзии исповедовался невольно», а высказываясь в мемуарах, «он бы лгал». Это не значит, говорил бы неправду, он бы не выражал себя с полнотой в меру дарования. Слова поэта и являются его делами, поступками поэта, о чем сказал именно Байрон, – только творения полностью выражают поэта. В поэзии Пушкин добивался полноты выражения своей мысли, между тем его же мысль, любимая мысль, могла быть предвзята, и рассуждает Пушкин об этой разнице в набросках предисловия к «Борису Годунову» – произведению драматическому, призванному показать истину без видимого вмешательства автора.

Набросанный Пушкиным титульный лист «маленьких трагедий» содержит жанровое определение – «драматические изучения», то есть штудии, les etudes, studies, однако не научные, не риторические, не изложение воззрений на страсти роковые, а сценическое представление страстей без примеси «любимой мысли» автора. Автор «драматических изучений», не высказываясь (под влиянием «Шекспировских характеров» Хэзлитта) выводит на воображаемые подмостки разные человеческие характеры, действующие, как и положено в театре, без предварительных рекомендаций, мы сами должны, увидев, распознать гения и отличить его от находящегося рядом с ним ремесленника. В очередном этюде появляется одержимый жаждой обогащения богач и тут же его сын-мот, лишенный родственных привязанностей. Вот честолюбец, утверждающий себя победами над женщинами и погибающий от пожатия мужественной «каменной десницы»… Все эти проблемы касались и занимали человека, но что тот же человек этой демонстрацией хотел сказать как поэт? Хотел не сказать – показать, а наша участь смотреть, делая самостоятельные выводы[150].

Так совместны ли гений и