давать справки руководству, если же необходимости нет, никто не мешает изучать, что положено изучать. Словом, всё наоборот. Мы думали, справки между прочим, главное, история или теория литературы. Нет, справки – главное.

Когда писал я отчет о Симмонсе, у меня и мысли не возникало о том, что ученый может заниматься побочной деятельностью. Ведь у нас о таких литературоведах говорили с иронией в штатском. Таких у нас презирали или по меньшей мере чурались, держась от них в стороне. А Симмонс после нашей с ним первой, на пути из Шереметево, беседы о «Докторе Живаго», с вопросами политическими обращался к таксистам, мне же рассказывал о том, как он слушал в Гарварде лекции Карповича, в Париже встретился с Бальмонтом, у нас видел «Багровый остров», о котором мы даже не слыхали, а Симмонс попал на прогон, и если учесть, что вновь он приехал в пору булгаковского возрождения, можно себе представить с каким чувством американец произносил и повторял: «Я на прогоне был! На прогоне!» В Ясной Поляне он расплакался, приговаривая «Эти русские люди! Какие люди!» Выступая с лекцией, разнёс фрейдистов, формалистов и прочее немарксистское литературоведение, так разнёс, что сам Владимир Владимирович Ермилов, выискивая слабое место для контрудара, нашёл излишним выходить на ринг. «Хитер!» – сказал Ермилов о Симмонсе. Наш гость-противник, вместо того чтобы оказаться битым, сам себя побил квантум сатис, предостаточно.

«Националистическое мессианство не было исключительно русским явлением».

Ганс Кон. «Достоевский и Данилевский» в сб. «Преемственность и перемены в русской и советской мысли», под редакцией Симмонса.

Симмонсу дали возможность выступить в Московском мемориальном музее Достоевского. Мемориальный музей – ведомственная докторская квартира при больнице для неимущих и тут же кладбище для безымянных. Куда ни смотрел мальчик «Федя», он видел «заживо погребенных людей»[148]. К его отцу-лекарю приходили лечиться социально не существующие, из окна ему открывался вид на кладбище, где хоронили безымянных, словно и вовсе не жили. Со временем, как писатель, Достоевский разовьет подхваченную им у Гоголя тему нежизненности жизни обыкновенного человека, которого будто не было на свете («Шинель»). Гоголь взял эту идею у Диккенса из очерка о людях, которые живут, но их вроде бы и нет («Размышления о лондонском народонаселении»). Гоголевская «Шинель» и подворье Кровоточащих Сердец из романа Диккенса «Холодный Дом» – самоутверждение как бы не существующих, что в первой же повести Достоевского отметил Белинский, цитируя: «Как будто меня и на свете не было…» («Бедные люди»).

Диккенс шел от Дефо и третьего тома «Робинзона Крузо» – «Серьезные размышления»: вернувшись домой, Отшельник Острова Отчаяния делится нешуточными размышлениями, утверждая, что одиночество в городской толпе хуже одиночества на необитаемом острове. Существуя один, Робинзон стремился к людям, а среди людей он чувствует себя покинутым.

Ещё один источник – рассказ Эдгара По «Сердце-обличитель». Голос неумолкающей совести – таков мотив рассказа, который в переводе Михаловского был опубликован Достоевским с его предисловием.

Повторяю ли я компаративистов и формалистов? Конечно! Ими обнаружена литературная эволюция по аналогии с возникновением всего живого или развитием всевозможных технических средств. Сколько времени и сил ушло на изобретение колеса, а за колесом последовали усовершенствования способов передвижения. Звенья повествовательной цепи нанизываются постепенно и преемственно. Традиционно писатель признавал заимствования, ещё и подчеркивал, что следует за предшественниками. «Вроде байроновского Beppo», – задумывал Пушкин «роман в стихах». Сделал он сноску и на источник своего замысла «романа русского семейства»: «во вкусе Лафонтена…», некогда популярного романиста, настолько забытого, что его путают с однофамильцем-баснописцем, путают и недоумевают: при чем тут басни? С первых строк «Евгения Онегина» пушкинские ссылки на предшественников приходится пояснять, но отсылки входили в правила хорошего литературного тона, в основе которого – преемственность и традиционность. Создавая свою трагедию из времени смуты Пушкин, по его словам, следовал «законам драмы Шекспировой». Толстой признал, что способ изображения войны, воплощенный им в «Войне и мире», ему был подсказан Стендалем. Отобранные Достоевским для журнала «Время» три рассказа Эдгара По, в том числе, «Сердце-обличитель», так или иначе развивают один и тот же мотив – «возможность неестественного».

Почему у формалистов осталась не разработана литературная эволюция – другая сторона дела, осложненная привходящими обстоятельствами, прежде всего несклонностью формалистов в самом деле что-либо изучать: удовлетворялись догадками, иногда – в точку.

Всё присущее живому ещё далеко-далеко не познано, но уже познано столько, что возможны некоторые выводы, эти выводы будут уточнены, пересмотрены и подтверждены слова В. А. Энгельгардта о биохимии эмоций: окисляется, не там и не так, как думали, но окисляется. Живое – бесконечные вариации всё того же: нет двух схожих снежинок, но все снежинки – снежинки. И всякое растение – растение, и каждое растение особое. Новая жизнь выражается в уже существующих формах. Литературное произведение – не накопление приемов и не набор разных тем, однако – применение известных приемов и развитие давно найденных сюжетов ради выражения достойного воплощения жизненного содержания, которое оказалось обнаружено очередным автором. Компаративисты понимали, что «блуждающие сюжеты» и «вечные темы» в новых воплощениях преображаются, но их работа ограничилась в основном «блужданиями» и выявлением «вечного». Был я шокирован, просто потрясен, когда раскрыл «Историческую поэтику» Веселовского и на первой же странице прочел: «Взять хотя бы…» Хотя бы?! А где же систематическое изложение? До системы было далеко. Ни компаративисты, ни формалисты не смогли ответить, как был создан «Дон Кихот», ограничились указанием на мотивы и приемы, и без приемов роман не был бы создан. Создан был «Дон Кихот» не только приемами, но и это есть Рубикон, наукой о литературе не преодоленный.

Эта мысль мне втемяшилась с детства по аналогии с летанием, разговоры о котором слышал я с тех пор, как могу вспомнить самого себя. Очертания самолета уже стали ясны Леонардо, а взлетел управляемый аппарат четыреста (400) лет спустя всего на 12 (двенадцать) секунд. Приоритет технический был, как я мог убедиться, неотделим от конфликтов, скажем, тяжба Кертиса с Райтами о том, кто из них взлетел раньше (Кертисс совершил первый в мире управляемый полет, но на дирижабле, на самолете Райты его опередили, но их полет был без свидетелей, а Кертисс сразу позаботился о публичности, что и дало ему основание претендовать на доказуемое первенство). Отстаивая свое первенство, люди гибли, одни падали и разбивались, другие подвергались преследованиям по мере того, как шла борьба за способность оторваться от земли. Чертеж американского мотора Дед Борис передал земляку, тоже ленинградцу, инженеру Ковалеву, Ковалев – Туполеву, Ковалева за измену арестовали, осудили и в тот же день расстреляли, столь же незамедлительно расстреляли