автобиографий Нового времени. Вообразим, сколько в жизнеописании автора «Опытов» пришлось бы пересматривать, если принять этот факт во внимание.

Что биографии выдающихся людей! Англичане отказываются пересматривать историю своих скаковых лошадей, хотя новые факты о породе «чистокровных» говорят, что иппическую историю пересматривать надо. Королевский коновал мистер Форбс готов был познакомить меня с правнучкой Байрона, известной лошадни-цей, леди Вентворт, и я отказался, несанкционированные контакты с иностранцами были воспрещены, но читаю её книгу об арабских лошадях (которых для улучшения Красной кавалерии у неё покупал Буденный), и леди Вентворт твердит «Арабы! Арабы! Арабы!», а ведь давно стало известно, что прародителями английских скакунов были варварийцы, туркоманы и текинцы. Тиграныч говорил Форбсу (а я переводил): «Кройте английских кобыл текинцами, и получите такой инбридинг, что мир ахнет». Королевский коновал ответил: «Я бы рад, но Её Величество не позволит».

Инерция устоявшихся представлений труднопреодолима. Но если зарубежные биографии были перенасыщены подробностями, шквал которых, кажется, грозил снести все устоявшиеся представления, то, читая наши биографии, мы, пожалуй, не узнали бы никого из наших классиков, если бы съездили на машине времени в их эпоху и встретились с кем-нибудь из них. Тургенев уверял, что окажись он в присутствии Шекспира, он простерся бы перед ним ниц. А сумел бы он его распознать? Ведь не признал Пушкина при встрече лицом к лицу! Стал разглядывать поэта, когда уже знал, кого разглядывать. Гончаров увидел глубину пушкинских глаз, зная, что смотрит на поэта, но поначалу увидел ничем непримечательные черты. А мы, предположим, идем по Невскому и, встретив «рожу малообещающую» (согласно современнику), едва ли догадаемся, что «роже» принадлежит «Я помню чудное мгновение».

«Рожа», «маленький, вертлявый, неприятный», – представление о Пушкине достоверное, однако неполное. Достоверность игнорировать нельзя, нельзя ею и ограничиться. У Белинского неблагоприятное впечатление о Лермонтове изменилось после нескольких часов с ним за разговором о литературе. Упразднилось ли впечатление первоначальное? С пушкинистом Владимиром Сайтановым готовили мы переиздание вересаевского монтажа «Пушкин в жизни». Ученик Благого, Володя пушкинист профессиональный, то есть занимавшийся Пушкиным изо дня в день, как на службе, ему были известны принятые в пушкинистике ответы на всевозможные вопросы о Пушкине. Пользуясь случаем, я специалиста спросил, почему же друзья Пушкина не написали о нем подробных воспоминаний. Сайтанов сразу ответил: «Никто бы им не поверил». Настолько поэт не походил на свой облик, ставший общеизвестным!

Воссоздать пушкинский облик попытку предпринял Юрий Дружников в книге «Узник России». Мы с Юрием Львовичем познакомились через переписку, обменивались мнениями о стране, где мы оказались. По некоторым пунктам, если не пришли к согласию, то нашли общую почву для обсуждения. Отвечал Юрий Львович на мои письма аккуратно и доброжелательно, и вдруг перестал отвечать. О причине могу только догадываться. Дружников, возможно, узнал, что у американских русистов я состою в черном списке покусившихся на Пастернака. Юрий Львович был не прочь обсуждать болезненные вопросы, но если действительно ему дали знать, что я подвергнут остракизму, то этого единодушия он нарушить не мог. На Западе безопасно враждовать с властями, нарушение же цехового сговора грозит профессиональным самоубийством: исторгнут из своих рядов. У нас это было, но, пожалуй, помягче: прижмут, конечно, но не вычеркнут совсем.

Книга «Узник России» – ещё не тот волюм, который подразумевал Симмонс, говоря об отсутствии у нас документированных биографий, но всё же свод незамеченных и вовсе неизвестных фактов, не уложившихся ни в какую биографию. Правда, Дружников слишком склонен, мне кажется, протащить любимую мысль и представить Пушкина вольномыслящим интеллигентом времен сталинской диктатуры, хрущевской оттепели и брежневского застоя. Всё же изыскания Дружникова, пусть не всегда документированные, особенно, когда идёт речь о том, с кем спал и сколько пил поэт, показывают неполноту утвердившихся представлений о его личности и насколько Пушкин являл собой нечто иное, осознаваемое и его врагами, и российскими властями, не говоря, о друзьях, которым, однако, иногда казалось, говоря его же словами, что он «недостоин сам себя».

Благодаря сохранившимся у меня дружеским отношениям с нашими оставшимися без библиотеки библиотекарями ИМЛИ, я изо дня в день читаю и перечитываю трехтомную «Хронику жизни и творчества А. С. Пушкина», изданную Институтом в 2001–2009 гг.

Юрий Ильич скончался до окончания всей «Хроники», но в томах, которые он успел прочитать, обнаружил и неполноту, и неточности. В целом, благодаря автору книги «Узник России» и составителям «Хроники», могу сказать: не представлял я себе пушкинской фигуры в повседневном существовании и непосредственном окружении. Не было у меня представления о безоговорочном прижизненном признании поэта и столь же распространенном среди современников чувстве неудовлетворенности: не оправдывает гений ожиданий, достойных его исключительного дарования! Мы, следуя Аполлону Григорьеву (часто, не подозревая, что следуем ему, а не кому-нибудь другому), находим в Пушкине всё, однако нам Пушкина разъяснило время. Мы и Шекспира смотрим не того, какого смотрели в «Глобусе» (об этом говорил Бахтин), и Пушкина читаем не того, какого читали современники, они из года в год ждали очередных глав «Евгения Онегина», а «Медного всадника» и вовсе не прочли.

«Это Пушкин был нерасчётлив? Он был очень расчётлив», – Соболевский, из ближайших пушкинских друзей, огрызнулся, читая жизнеописание поэта, в котором тот был представлен существующим в мире сладких звуков. Но какая же расчётливость, если похоронить его было не на что? Пушкин набросал свой словесный автопортрет просиживающего ночами вместо письменного за карточным столом, и тот же «гуляка праздный» на самом-то деле, по мнению друга, хорошо его знавшего, был расчётлив и даже очень расчетлив. Как был расчётлив поэт? В чём проявлялась его расчётливость? Верить ли ему на слово, когда друзьям он сообщает, будто, читая собственное творение, бил в ладоши и одобрительно вскрикивал? Взыскательный художник действительно был доволен? А что если это напускной восторг, за которым скрывается недовольство собой, в чем Пушкина и подозревал Надеждин? Пушкин выдумывал истории из своей жизни – свидетельства читаю в «Хронике». Например, утверждал, будто во время прогулки верхом ему представилась сцена у фонтана, которую он успел забыть, пока добрался домой, созданное им впоследствии уступало возникшему в порыве вдохновения. В самом деле забыл или же создавал миф о себе, как поступал его английский современник Кольридж? Если создавал, то из какого расчета? Чтобы творчество дополнить мифотворчеством?

В скандально нашумевших «Прогулках с Пушкиным» Абрам Терц, он же наш Андрей Синявский, низвел Пушкина до Хлестакова, развивая без сноски мысль Юрия Тынянова о легкомыслии поэта. Легкомыслие и ветреность поэту были свойственны, на это намекал Гоголь, об этом вспоминали друзья. Юрий Дружников называет характер Пушкина вздорным – от такой характеристики может