буркнул Симмонс. Изъятия, сделанные для печати и прочитанные им в рукописи Авиловой, не содержали для него интересного, и пошли мы с ним солнцем палимы. Вдруг, вспомнив что-то, американец спросил: «Куда вы предлагали пойти? В жизни на бегах не бывал».

Когда Симмонс приехал и определили меня к нему в помощники, получил я в езду гнедого «Трагика» Тульской племконюши, так и сказал гостю, что мне доверен племенной рысак, которого надо готовить на приз, и не лучше ли наши беседы и встречи перенести поближе к лошадям. «Герцен, – добавил я, стараясь воздействовать на заокеанского специалиста по России, – бывал на бегах».

Макашин не позволил мне осветить эту тему, которая ему показалась неуместной, но и в разговоре с профессором Симмонсом я не учел, что, говоря о Герцене, пришлось бы затронуть его разочарование в Западе. Друг Симмонса Исайя Берлин писал о Герцене, всё написал, кроме разочарования, не упомянул разочарования в своей пьесе о Герцене и драматург Том Стоппард, он исходил из книги Берлина.

Симмонс от фактов не уклонялся, но предпочитал не поднимать вопросов о Герцене в средоточии изучения-издания его сочинений. Так или иначе образовалась пауза, её и требовалось заполнить.

«…Повесть “Холстомер” это история лошади. Идея такого произведения владела им с давних пор».

Эрнест Симмонс. Лев Толстой. Лондон: Издательство Хейнемана, 1949.

Не мог я предвидеть впечатления, какое ипподром произведет на советолога. Не лошади поразили его, а социально-экономическая подоплека бегов. Пришлось нарушить индульгенцию, выданную мне Тигранычем. В любое время мог я ездить на класснейших лошадях, возле которых и постоять рядом доводится не каждому, но условием круглосуточного доступа в святая святых, на призовую конюшню, была непричастность к азартной игре. Ради Симмонса я сделал исключение. Прямо перед началом бегов явились мы к наезднику, с которым меня конюхом собирались отправить в Англию, и я попросил его пометить в программе, на кого ставить. «Прибыл, понимаешь, в последнюю минуту! Разве так серьезные дела делают?» – ворчал Константин Кочиашвили, но все-таки задал вопрос: «Деньги твой американец принесет?». Я поручился за Симмонса. Тогда Костя сказал: «Ставь на меня».

Мы поспешили в трибуны. Симмонс сделал ставку. Раздался звонок на старт. Пошли! Друг не подвел. Симмонс получил в кассе выигрыш, и едва я сказал ему, что надо поделиться с наездником, он воспринял это как само собой разумеющееся, лишь спросил: «Какой процент?» Процент его не удивил и даже вполне устроил. На социалистической земле советолог своими глазами увидел буржуазные отношения. «Как у нас», – сказал он. Вот это понравилось ему больше всего. «Просто Питирим Сорокин», – усмехнулся Симмонс, ссылаясь на источник идеи конвергенции. И в самом деле в 90-х ипподром оказался готов к внедрению рыночной экономики, ресторан «Бега» стал казино. «Какие люди играют?» – при встрече спрашиваю знакомого официанта. Отвечает: «С деньгами».

Правда, конвергенцию приписали Сахарову, но давным-давно, когда допустили меня в спецхран, я, отклоняясь от разрешенной мне тематики, прочел сорокинскую статью. В свое время Кропоткин, споря со Спенсером, вопреки борьбе за выживание выдвинул кооперацию, а Сорокин конфронтации противополагал конвергенцию. «Отец» примирительного направления в социологии предсказывал, что социализм будет превращаться в капитализм, а капитализм обретет социалистические черты, и борцы, как у Данте, будут врастать друг в друга. В Америке на предсказание не обратили внимания, у нас статью Сорокина закрыли как клевету, а потом идею приписали Сахарову.

Зазвучал «Марш победителей», Костя триумфатором явился перед трибунами, публика возликовала, а сверху на беговую дорожку из гостевой ложи пала тень уникального уса. Ни с каким другим усом спутать было нельзя. Стоило только поднять голову и взглянуть на гостевую ложу: «С неба полуденного жара не подступи. Конница…» И тут же азартная игра, как при буржуях. Радости Симмонса не было границ. Он даже пропел: «Эй, ямщик, гони-ка к…» Полагая, что время пошло-таки вспять и пора гнать туда, куда гнали в сходных обстоятельствах, советолог спросил: «Есть куда поехать к цыганам?» Прежде надо было отдать наезднику должную долю нашего выигрыша.

Закат пылал, беговой круг остывал от кипевших на нем страстей, посреди высокой травы, у противоположной прямой, словно черти на болоте (так они выглядели на фоне горящего небосвода) советолог с наездником делили выручку – смешные деньги по нынешним временам. Цыган мы не нашли, но публика в ресторане рванула такой рок-энд-ролл, что у советолога, желавшего выяснить, готовы ли мы плясать под их музыку, нижняя челюсть отвалилась от изумления, и чуть не выпала из открывшегося рта дымящаяся трубка.

Со временем Симмонс мне прислал все свои книги. Биографии Пушкина, Толстого и Чехова в силу их вынужденной безвредности я получил беспрепятственно. Труды, вроде «Введения в русский реализм» и «В зеркале советской литературы», осели в спецхране. Однако сборник со статьей о беседе с таксистом, не Главлит, а Симмонс не счёл нужным мне посылать. Подверг себя собственной цензуре, сам себя «закрыл», словно мне знать не полагалось, что биограф русских писателей печатает работы, написанные на основе разговоров с московскими таксистами. Много лет спустя услышал я от американца моих лет и такую историю. Моего американского сверстника, тогда аспиранта, Симмонс вызывал в Посольство США на проработку. В обязанности учёного-русиста и советолога входила не только полевая работа среди нашего населения, но и надзор за американскими стажёрами. Стажер получил от Симмонса выволочку: занимался не тем, чем нужно. Пушкиным занимался, а не тематикой, какой в то время, вступая в контакт с таксистами, занимался американский биограф Пушкина. Когда же сборник со статьей Симмонса попал мне в руки, всплыл в моей памяти Родионыч, пришептывающий «разведшик», вспомнились бега и ресторан с рок-энд-роллом, – один из сигналов, насколько мы, по мнению экспертов и прежде всего составителя и редактора сборника «В зеркале советской литературы», созрели для компромисса с Западом.

«Если мы покончили со старым,

Так и ночи эти отошли».

Слова Подревского, музыка Фомина.

После бегов и ресторана Симмонс чувствовал себя окунувшимся в нашу жизнь. Какие бы разговоры он прежде ни вел без моего посредничества, советолог оставался на обочине. Запросы у него были скромные. Интимные подробности! Новый человек! Сравнить ли со скандальной ситуацией перестроечных времен? Не старомодный, благорасположенный к русским, занятый тайнами из частной жизни наших классиков и взглядами московских таксистов на человека коммунистической эры, находившийся на подозрении у сенатора

Маккарти профессор, нет, движимый идеей уничтожения СССР ненавистник будет допущен к секретным политическим документам. Открыли чужим, что скрывали от своих. Допуск противника, куда мы и не мечтали заглянуть, – угрожающий треск почвы, разверзающейся при