Эксперимент в НИИ Микробиологии можно считать законченным. Эти два-три десятка существ – своего рода контрольная группа, зараженная «вирусом» in vitro (беру в кавычки намеренно) – подтвердила общие выводы о влиянии «вируса» in vivo. Те, в кого этот вирус попал, превратились в почти таких же созданий, как то, которое я мимолетно разглядел на видео из Москвы. А ведь это были – если верить записям – дети. Кроме одного. Самого злобного. Который до изменения был скорее всего больным ублюдком с уголовным прошлым.

Но по степени своего морального уродства он даже рядом не стоял с теми, кто его и их всех такими сделал.

Думаю, из тех существ, которые сейчас бродят в дикой природе, по лесам, лугам и бывшим городам, некоторые индивиды тоже наделены зачатками разума. Но именно зачатками. Как обезьяны или дельфины. Цивилизации они не создадут.

Итак, последний из них умер на моих глазах. Я так и не понял, отчего именно… точнее, что подтолкнуло его шагнуть в огонь? Возможно, он не захотел жить без себе подобных. Хотя его сородичи были кровожадными монстрами, а сам он стремился к познанию мира. Мира, который для него был ограничен сначала проволочной клеткой, а потом этим смрадным логовом, где колония мутантов жила все эти годы, делая охотничьи рейды и питаясь мясом, в том числе и человеческим.

Сам он стремился установить контакт. И именно для этого пытался отправлять свои радиосигналы, копируя действия людей, а вовсе не для того, чтобы заманить кого-то в ловушку, на растерзание. Может, ему не дала жить совесть, чувство вины за содеянное его сородичами… и им самим. Ведь это именно он делал те инъекции, используя старые ампулы. Хранившиеся все эти годы без охлаждения, они содержали ослабленную, но еще «живую» культуру вируса, вызывающего превращение. Наверное, я слишком многого требую от существа с разумом пятилетнего ребенка. Удалось ли ему хоть кого-то «обратить» или я стал первым?

Но я сделал еще одно дело. Все, что узнал, я записал на диктофон. И включил трансляцию. Все это отправил в эфир с помощью радиоаппаратуры, которую забрал из научного центра, прежде чем заложить взрывчатку, заботливо припасенную майором. Пусть люди узнают. Я выбрал прочное и новое девятиэтажное здание на окраине Сергиева Посада. Поставил антенну на балкон девятого этажа и направил в низкое небо. В атмосфере творится черт знает что, но километров за тридцать передачу, возможно, смогут принять.

А еще сигнал пробьет ионосферу и уйдет в пустоту космического пространства. Сообщение это услышат хоть на Сириусе, хоть за сто световых лет. А может и дальше. В безбрежной пустоте, искаженные помехами, послания эти, возможно, дойдут через тысячи лет до обитателей других миров, станут последним приветом и последним криком людей Земли.

Ресурса работы ветрогенератора хватит не больше, чем на год, хоть я и укрепил его. После этого мой концерт по заявкам для Радио-Вселенная можно будет считать завершенным. Услышит ли меня хоть один человек на Земле? Это последнее, что меня сейчас волнует. Современникам не до этого. Может, у потомков будет больше времени, чтобы думать над причинами. И делать выводы.

Записи о моих изысканиях я помещу в бутылки из прочного кварцевого стекла, которые зарою на приметной возвышенности. Например, на Воробьевых горах. А «жесткий диск»… в последний момент я понял, что его надо уничтожить. Самому. Не доверяя ни времени, ни огню.

***

До Мирного я добрался уже ночью.

Ворота были закрыты, но свет на территории, в одном из зданий, горел. Он был очень слабым, но я видел его моим новым зрением как яркое пятно.

И все же они меня ждали. А я понял, что уже не могу показаться им на глаза без риска быть ненароком застреленным – настолько я был похож на тех, с кем еще несколько дней назад боролся и у кого был в плену. Осторожно и легко перебравшись через забор, миновав «трубу», которая была порвана, раскромсана в нескольких местах во время атаки тварей, я приблизился к Клубу. Только это здание было достаточно хорошо освещено. Вернее, светилось несколько окон на втором этаже. Двери были по-прежнему забаррикадированы. Как люди попали внутрь? Наверное, распечатали узенький запасной выход.

Повинуясь какому-то странному чувству, я подошел к одной из стен строения и начал карабкаться вверх. Для этого я даже разулся. Так подсказал мне инстинкт. Пальцы ног уже с трудом помещались в любую обувь, а ногти стали твердыми, как рог.

Несмотря на жар и боль, я чувствовал себя гораздо более выносливым и сильным, чем раньше.

Сначала мне казалось, что сделать это будет невозможно, но я преодолел страх и позволил мышцам самим руководить движениями конечностей. И вот я начал карабкаться – как насекомое: ладони хватались за малейшую неровность бетонной стены, ступни сами находили крохотные выступы, а мозг помогал мне распределять вес таким образом, чтобы тело сохраняло равновесие. Вскоре я осторожно уцепился – ногами – за тот самый козырек крыши, на котором в свое время, хоть и с другой стороны здания, висела первая из увиденных мной тварей.

Люди сидели за столом. В зале, который я мог видеть теперь полностью, находились те, кто уцелел в устроенной «серыми» бойне и пережил плен. Многих поселок не досчитался. Когда я нашел маску от пыли, которую Лев Тимурович обычно носил на улице, то понял, что стоматолог погиб. Не было почти всех стариков. Сумевшие пережить полные ужаса и безнадеги годы, они погибли, замученные порождениями человеческого «гения».

Погибли все военные – и более-менее порядочные, как полковник, и прямо причастные к проведению эксперимента, как Токарев. Легли костьми в адской лаборатории – не штурмуя форпост врага и не обороняя рубежи своей страны, а просто так, не за хрен собачий, как говорил мой дед. И мне было бы их даже жаль, если бы я сохранил способность кого-то жалеть.

Здесь в зале собрались все выжившие, кроме немногочисленных детей – дети видимо уже спали. А взрослые пили – кто чай или его заменитель, кто водку из маленьких стопок – и ели что-то похожее на суп из картошки с тушенкой. К отсутствию хлеба было тяжело привыкать первые годы, но, поди ж ты, привыкли. Мне показалось, что я чувствовал даже через стекло запах еды – какого-то густого мясного варева.

Хотя в моей голове пронеслась мысль, что любому самому вкусному блюду я предпочел бы сейчас свежее мясо.

Марина вдруг дернулась и чуть не уронила кружку. Легкая дрожь прошла по ее телу – едва различимая, оставшаяся незамеченной соседями по столу. Но от меня это не ускользнуло. На секунду женщина повернула голову к окну, и я испугался, что она меня заметила. Но она какое-то время просто с тревогой смотрела в темноту непроглядной ночи, а потом поправила волосы, вздохнула, что-то сказала быстро (я понял это по движению ее губ) и повернулась обратно к столу. Но больше к еде уже не притрагивалась.

Семеныч похлопал ее по плечу, прервав ради этого свою речь. Он что-то рассказывал, прохаживаясь вдоль столов, – что-то длинное, обстоятельное и важное.

Староста выглядел постаревшим еще лет на пять – то есть глубоким стариком с такими же глубокими морщинами. Даже волос на его голове, казалось, стало еще меньше. А еще он опирался на костыль – видимо, ему досталось от тварей. И это было очень скверно, потому что даже при обычном переломе в таком возрасте и при отвратительной диете кости заживают плохо, да и гематомы при сильном ушибе могут просто так не рассосаться.