— В первом! Открыто. Ехал. — с готовностью закивал он. — Благодарю, мне пора!

Выскользнул из рук сестры милосердия, бросился к выхо­ду. На пороге замер, оглянулся: рыжеусый жандарм, скло­нив голову в сияющей каске, читал объявление о розыске революционера Тихомирова.

И снова повезло, и снова не было погони.

В вагоне офицер пограничной стражи отобрал у всех пас­порта. Затем стали возвращать, вызывая по одному в кондук­торское купе. Вскоре пригласили и его. «Ну, теперь-то конец, шабаш. Сличат фотографии, усы приклеенные оторвут.»

Но и опять все сошло с рук: честь честью вернули мелко- новский паспорт, и через несколько минут поезд отстукивал первые версты уже по Галиции. Под этот стук рождалось озор­ное, почти детское: «Ставим жизнь свою на кон, но спасает нас Мелкон!» Губы расползались в улыбке.

Признаться, переезд через границу не оставил никакого впечатления. А как он ждал его; воображение рисовало нечто грандиозное. Оказалось, так себе, пустячок: узенький ров, промелькнувший за пыльным окошком, по обе стороны — полосы ничейной земли. И все. С досады Тигрыч чуть не плю­нул.

Из первых заграничных впечатлений — шумное еврейс­кое семейство, возвращающееся домой, в Галицию. Болтли­вый глава его держал себя настоящим патриотом и изрядно надоел Тихомирову разговорами о прекрасной австрийской жизни. В купе была еще премиленькая, изящно одетая ба­рышня, за которой Тигрыч от скуки принялся ухаживать. Но барышня тотчас осведомилась о состоянии его финан­сов, потому что ехала в Невшатель к богатому покровителю, но тот ей совсем не нравился, и если бы у соседа по купе имелись деньги, то бедняжка готова была бы забыть про Не­вшатель и отправиться вместе с ним.

— А у меня. У меня, представьте себе, нет и ломаного гро­ша! — дразнил ее Лев. — И еду я. Еду я за границу, — давил­ся он от смеха, — в качестве голи перекатной!

И барышня тоже смеялась, при этом не забывая спросить, а нет ли у такого славного господина более приятной добычи: уж очень ей не хотелось в скучный Невшатель.

— Есть, да все по тюрьмам! — пугал он попутчицу, охва­ченный нервно-легкомысленным весельем.

Та жеманилась, закатывала глазки и все жалась к нему:

— Ах, что за шутник! И какой противный, противный.

— В России произвол, — потянул на себя одеяло еврей. — А у нас в Австрии свобода! Все можно говорить, только бы не делать.

— А у нас в России наоборот, — не унимался Тигрыч. — Делай, что угодно, только не говори.

Тут уж все купе грохнуло от хохота.

Нервное напряжение последних дней дало знать: к вечеру глаза слипались от усталости. Хотелось растянуться на полке, уснуть, да негде. Говорливый еврей, самодовольно подмигивая Льву, сунул деньги кондуктору: дескать, знай, как в нашей куль­турной Австрии дела делаются; теперь к нам никого не впустят, будем отдыхать. Но и задремать не успели: раскрылись двери, и к ним насажали кучу шумных пассажиров. Оказалось, кон­дуктор их надул — хрустящую банкоцеттелину взял и исчез в момент перемены бригады. Плакали денежки.

Австрийский патриот сник. Тигрыч же продолжал откры­вать Европу: взятки тут берут, и очень охотно, да при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, ис­полняют, что обещали. Раздражала еще и лоскутная мелочь территорий: не успеешь устроиться, осмотреться, как уже новая граница, новая страна. И опять — проверяют, допра­шивают, из вагона выводят. До чего же славно дома: сядешь в поезд и — едешь и едешь, хоть тысячу верст, хоть три, и все одна держава — бесконечная, прекрасная. Прекрасная? Осекся. Сердце тоскливо сжалось.

Впрочем, все складывалось удачно: еврейское семейство высадилось еще до Вены. Барышню же на вокзале похитил бой­кий коммивояжер-француз, и это тоже было весьма кстати.

В венском «Метрополе» он снял комнату за десять гульде­нов, отправил жене шифрованную телеграмму — о том, что благополучно перебрался через границу, спустился в ресто­ран — выпить и закусить. После пары рюмок хорошего ко­ньяку, на широкой постели, в полнейшей безопасности Тиг­рыч тотчас уснул; уснул крепко, будто умер.

Как же он спал в эту ночь! И утром спал, и днем, и вечером. Так крепко и бесстрашно, наверное, спят только дети. Или сбежавшие от виселицы заговорщики.

Лев спал и не мог проснуться. А когда все же разлепил тяжелые веки, прислуга сообщила: он провалялся больше суток, пропустил два поезда на Женеву. Что ж, оставалось ждать. Он отправился бродить по городу.

В зеленом Пратере ли, у собора св. Стефана или под наве­сом задунайского кабачка — всюду к нему обращались на ломаном русском: «Не хотите ли познакомиться с Веной?» Но почему, почему навязчивые чичероне пристают именно к нему? Какой-то старичок шепнул: «На вас белая фуражка. Только приезжие русские носят такие.»

Завернул фуражку в газету, сунул под мышку. И тут же похолодело сердце, ледяным мячиком упало вниз, закрути­лось под ложечкой. По бульвару Рингштрасе, оживленно бе­седуя с немолодым спутником, шел элегантный Петр Рач- ковский. Лев едва успел спрятаться за угол. «Хорошо хоть снял фуражку. Непременно заметили бы. Стоило пройти столько границ, чтобы попасться.»

Но не знал Тигрыч, не могло присниться ему ни в тревож­ном радикальском сне, ни в долгой венской спячке, что со­всем скоро Рачковский сделает карьеру — станет управляю­щим Заграничной агентурой Департамента полиции, и с той поры удивленная жизнь не раз еще будет сталкивать их в сво­ем непостижимом причудливом потоке.

Потом поезд мчал его по Баварии, южной Германии, к бе­регу Баденского озера, за которым начиналась благословен­ная Швейцария, страна долгожданной свободы. Высились Савойские Альпы, отражали солнце обрывы Большого и Малого Салева. Его мало интересовали эти красоты.

«Скорее-скорее! Скорее-скорее!» — отстукивали последние версты колеса. Еще немного и — Женева.

Расталкивая попутчиков, он первым выскочил из вагона, ища Катю тревожно вращающимися глазами. Жены нигде не было. Задыхаясь, Тигрыч пробежался вдоль поезда, но все напрасно. «Но где же ты? Где? Что случилось?» — бормотал он, пробиваясь сквозь вокзальную толчею.

Пассажиры шарахались от странного русского.

Глава двадцать шестая

Александр III всей тяжестью своих могучих рук оперся на стол, да так, что ножки заскрипели. По стеклам гатчинского дворца хлестал дождь, а перед ним на зеленом сукне стояла большая резная шкатулка, и содержимое шкатулки напол­няло жгучими, почти невидимыми слезами царские глаза, казалось бы, давно отвыкшие от слез.

Крышка была прозрачной, и Государь хорошо видел кус­ки опаленного дерева, осколки мутного стекла, клочок серо­голубого сукна с застарелыми пятнами крови. Да, крови, и он это знал. Потому что в тот страшный день 1 марта 1881 года сам собирал куски и осколки от разбитой взрывом от­цовской кареты, прожженный лоскут шинели, и после хра­нил все эти вещи в кабинетной шкатулке, специально зака­занной к случаю; хранил вместе с записками лейб-медиков, оказавших умирающему Александру II первую помощь.