«Зло должно быть пресечено силой, иначе зло будет торже­ствовать, самоутешаясь безнаказанностью, развращая этой безнаказанностью нестойкие души, повергая их в грех; но и носителя злодейства нужно остановить, чтобы он более не нарушал Христовых заповедей, не грешил. Остановить и спасти от вечной смерти его душу. Остановить любыми сред­ствами. — простая и ясная мысль открывалась прокурору Муравьеву. — Но все то, что сотворил Бог, сотворено добрым. Зло сотворено по собственной человеческой воле. Выходит, зло — одно из явлений свободы? Ах, как же много цареубий­цы говорят на суде о свободе.»

И вот: «Посему Особое присутствие Правительствующе­го Сената определяет — подсудимых: крестьянина Тавричес­кой губ. Андрея Ивановича Желябова, 30-ти лет; дворянку Софью Львовну Перовскую, 27-ми лет, сына священника Николая Ивановича Кибальчича, 27-ми лет. на основании ст. Уложения о наказаниях. лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение.»

Но зачем, зачем столько солнца? С восьми утра оно зали­вало огромный Семеновский плац, примыкающие к нему улицы и переулки. Над мостовыми висело марево, и от этого казалось, что все вокруг струится, и в этих струях нездешне и ломко плыло, поднималось, мерцало обширное место казни— с толпой горожан, шпалерами войск, эшафотом с висели­цей, подъезжающими к площади позорными колесницами.

Тигрыч почти бежит к Литейному. Драгоценное время ухо­дит, но он еще верит, что товарищей можно спасти. Наспех принят план, и по этому плану на трех выходящих на про­спект улицах должны собраться человек триста распропа­гандированных Рысаковым рабочих. Рабочие разделятся на группы: на крайних улицах — малые, на средней — большая, ударная. Член кронштадтского кружка «Народной Воли» лейтенант Эспер Серебряков предложил: когда колесницы поравняются со средней улицей, то все три группы по сигна­лу бросятся вперед, в толпу, прорывая шпалеры войск. Дело боковых групп — посеять панику, замешательство. Ударную поведут морские офицеры. Но где же они? Где рабочие?

В отчаянии Лев подбегает к случайным зевакам в заводс­ких картузах:

— Вы? Вы?! Чего медлим?

От него шарахаются, как от полоумного.

— Простите. Я ошибся, — и тут же отчаянно свирепеет: «Простите? Это когда каждое мгновение решает—жизнь или смерть?!»

Задумано, что рабочие возьмут колесницы в круг, и ловкие морские офицеры вскочат, обрежут веревки на осужденных, и тут же увлекут их в толпу, а там — в переулок, к ожидаю­щим каретам.

Никого. Ни фабричных, ни кронштадтцев. Должно быть, что-то случилось.

Лучи бьют в лицо Тигрычу, и это очень опасно: свет откры­вает, разоблачает грим; любой, даже начинающий филер мо­жет взять его в оборот. Но Лев не думает об этом. В груди тесно от горького жара.

Все пропало. Время упущено. Господи.

По бесконечной Николаевской он пробирается в толчее к плацу, чтобы увидеть Соню. Зачем? Он и сам не знает.

Колесницы совсем рядом. Пять фигур в черных арестантс­ких шинелях — точно большие больные птицы. Где? Где она? Да вот же, вот! Невольно подался, шагнул с тротуара, наткнулся на окрик: «Назад! Па-а-апрашу! Не положено.» Но и окрик помог. Показалось, что Соня вздрогнула, подняла на него уто­нувшие в сером лице пронзительно посиневшие глаза.

«Прощай. Не смогли. Но. Зачем? Все напрасно», — сами вышептали пересохшие губы.

Вертится на колеснице Кибальчич:

— Соня, я хочу найти философскую формулу, которая бы убедила меня, что жить не стоит. И как ни ломаю голову, ни­как не найду: жить так хочется.

Глупости, конечно: Тигрыч ничего не слышит. Только скрип колес, отдаленную барабанную дробь, взвизги флей­ты. И еще — перестук военных каблуков, глухие хлопки: это озябшие офицеры топчутся, бьют перчатками по бокам, пы­таясь согреться.

— Эй, Тучков, не желаете ли тепла вовнутрь? — зовет лейб- гвардеец приятеля из оцепления. — Тут шинкарь нашелся, буфет с водкою в подъезде открыл. Ловок, каналья!

Тигрыч идет за офицерами. Улыбчивый еврей, обнажив влажные десна, наливает ему водку в большие рюмки; он пьет и снова пьет, но все без толку — лишь быстрее и причудливее струится в утреннем мареве происходящее вокруг.

— Господин Обухов! И вам бы в буфет, — советует субъект в фуражке с наушниками. — Застудитесь. Кумоха, не дай Бог, привяжется.

— Нельзя. Служба у нас с тобой.

Ясное дело, агенты охранки. У этого Обухова даже брюки все с тем же красным шнуром. Тихомиров чувствует на себе цепкий взгляд, но ему все равно. И филер понимает, что ему все равно, и потому почти равнодушно отводит глаза.

Из притормозившей пролетки кто-то бросает в колесницу букетик сухих иммортелей. Но цветы не долетают до Сони. Падают на булыжник, и лошади давят их.

Кто же это? Кто? Пролетка уносится прочь.

В толпе — голоса: бранят цареубийц. А цареубийцы целу­ются на прощание. Вот Желябов склонился к Соне. Навер­ное, он так же склонялся к ней в их комнатке на 1-й роте Из­майловского полка. Ему-то, Тигрычу, какое дело? Ревность? И что за наваждение — ревность к висельникам? Чушь.

Ничего, еще есть несколько секунд. Сейчас, вот сейчас на эшафот ворвутся отчаянные лейтенанты, рабочие и.

Тишина. Только бьют барабаны и по-бабьи взвизгивают флейты. И дикая команда: «На караул!»

Кибальчича повесили первым, следом — грузного Тимофея (лишь с третьего раза). Теперь палачи в синих поддевках на­кладывают петлю на шею Перовской. Тигрыч в упрямом ожи­дании все еще крутит головой: а вдруг еще успеют, отобьют? Он тоже готов; вот и револьвер в кармане. Лев понимает, что смотреть нельзя, но смотрит, как завороженный. Марево уве­личивает, приближает веревку к его вращающимся глазам; он видит каждую ворсинку, каждый грубый серый извив. Петля коснулась нежной прямой шеи, которую он когда-то любил целовать. Как давно это было! Да и было ли? Теперь, перед смертью, Соня все равно смотрит на Желябова, а тот—на нее. Ну и пусть, пусть! Простите. Прощайте, друзья!

Палач кивает головой: сейчас все будет кончено. И тут Соня цепляется ногами за выступающую часть лестницы, да так сильно, что два дюжих молодца не могут оторвать от пе­рекладины ее словно приросшие к дереву ступни. Начинает­ся борьба — судорожная, безмолвно-жуткая. На помощь па­лачам приходит еще кто-то, и еще.

Но Тигрыч этого уже не видел. Наталкиваясь на прохожих, он брел по залитой солнцем Николаевской. Оглянулся только у овощной лавки, и лучше бы уж и не оглядывался: из гудящей толпы в темные силуэты повешенных летели комья льда и грязи.

— Тихомиров?! — вздрогнул от крика. Из подворотни шел к нему позабытый Зборомирский: испитое лицо, засаленная шля­па, давно не стиранный серый шарф. — Не призналдруга любез­ного? А я помню. Как, съел мышь-то? Вижу, вижу, съел! Ха-ха!

— Вы обознались! — вскочил на площадку спасительной конки. — Обознались.