«Господа сенаторы, господа сословные представители! Я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величи­ем лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшею­ся могилой нашего возлюбленного монарха, среди всеобще­го плача Отечества, потерявшего так неожиданно и так ужас­но своего незабвенного отца и преобразователя.»

Еще раз прочитал вслух. В гулком домашнем кабинете (тут не было ничего лишнего) слова звучали отчетливо и весомо. Тихо вошла мать; в ее глазах стояли слезы. Что ж, теперь — о злоумышленниках.

«.я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яр­кого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения.»

С ледяным негодованием Муравьев листал дела террорис­тов — Желябова, Рысакова, Тимофея Михайлова (однофа­мильца Дворника), техника Кибальчича. И чем более вчи­тывался, тем страшнее ему становилось. Нет, не может им быть места среди Божиего мира. Им, отрицателям веры, бой­цам всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противникам нравственности, беспощадным развратителям молодости; повсюду несут они жуткую проповедь бунта и крови, отмечая убийствами свой отвратительный след. Все, дальше идти им некуда: мера злодейства переполнена. Они запятнали Россию драгоценной царской кровью.

Признаться, немного жаль было Кибальчича. Даже гене­рал Тотлебен обмолвился: «Таких нельзя вешать. Засадить бы в тюрьму и пускай изобретает.» Говорили, что в камере он просит бумаги — для проекта воздухоплавательного при­бора.

Но среди цареубийц была единственная женщина, назван­ная душой заговора. Необъяснимое волнение охватило про­курора, когда он перевернул страницу.

Та-а-к, та-а-к. Ага, «в той же местности события. по стран­ной случайности. была задержана женщина, которая с перво­го же слова захотела откупиться взяткою в 30 рублей. А когда это не удалось, должна была признать, что она сожительница Желябова—Лидия Воинова, в действительности же.»

Воздух кончился. Показалось Муравьеву, что со скольз­ких досок детского парома он снова срывается в темный пруд и с застывающим от страха сердцем идет ко дну — навстречу звонко вспыхивающим зеленым пузырькам, и этот звон на­растает, заполняет все вокруг. «Соня! Соня! Ты спасешь меня! Спасешь.»

Дочитал: «.в действительности же — Софья Перовская. У Перовской большое революционное прошлое».

Перед глазами поплыли лимонные круги, — словно бы кто- то махал на прощание легкими букетиками иммортелей. Не может быть! Соня?!

«Цареубийца. Сожительница Желябова. А еще раньше это­го. Тихомирова. Вон его книжонка «Сказка о четырех бра­тьях». Помнится, Победоносцев передал — для ознакомле­ния. Из МВД сообщили: прокламацию дерзкую и письмо исполкома «Народной Воли» к новому Государю — тоже его рук дело. Кличка у прохвоста. Да-да, Тигрыч. Судейкин его ловит, никак не поймает.»

Кудрявый мальчик в матроске, белокурая девочка в на­рядном платье с турнюром. И добрый пони, уносящий их по золотой аллее губернаторского сада. Пони идет мерным ша­гом, и стук копытцев все глуше, все дальше.

Это если прикрыть измученные глаза. А если открыть? И тотчас всхрапывают, бьют копытами другие кони; изящная курсистка, так похожая и непохожая на девочку из сада, ма­шет кружевным платком, огненный столб взмывает вверх, отгрызая динамитным оскалом заднюю часть царской каре­ты. Раненые, много раненых. Но главное — там тоже маль­чик: бьется в грязи, кричит от боли. И оглушенный Государь, отклонив помощь, спешит к ребенку, потому что он отец. Да, он отец всего народа и этого мальчишки, кажется, Заха­рова. «Народная Воля», народовольцы. Как страшно: Соня с ними. Но, может быть, народничество — истинное, без про­кламаций — совсем в другом? В том, хотя бы, что Царь в ми­нуту смертельной опасности думает не о себе. И тут его уби­вают, потому что в этой высшей тревоге о судьбе своего под­данного, о безвинно страдающем мальчике, о каждом из «ма­лых сих» — он беззащитен. Его легко убить.

«Соня, Соня. Что же делать, дорогая моя? Теперь тонешь ты, а я стою на палубе парома, и мне не по силам ничего сде­лать, — темнел прокурор бессонным лицом. — Но как ты могла, как посмела? С циническим хладнокровием расстав­ляла метальщиков.»

Казнь назначили на 3 апреля. Спешили: всего лишь два дня назад вынесли приговор.

Загримированный Тигрыч метался между Орлом и Петер­бургом. Он привозил статью в «Дело», отдавал редактору Шелгунову а после кружил по питерским улицам; в редак­ции только и говорили о речи философа Владимира Соловь­ева на Высших женских курсах. Именитый профессор бро­сал в притихшую публику: нельзя осуществить на земле прав­ду путем убийств; только извращенное христианство могло дойти до мысли осуществить ложно истолкованное Царство Божие путем внешних средств — путем насилия. Выходило, что философ осуждал народовольцев.

Но за несколько дней до казни в переполненном зале Кре­дитного общества он уже поучал Государя: «Пусть царь и са­модержец России заявит на деле, что он, прежде всего, хрис­тианин, а как вождь христианского народа, он должен, он. (профессор побледнел от собственной отваги, красиво отки­нул со лба длинные волосы). Он обязан быть христианином. Он не может не простить их! Он должен простить.»

Последние слова утонули в аплодисментах. Тигрыч, пря­чась за колонной, тоже не жалел ладоней. Совсем скоро он увидит, как из плотной толпы летят комья грязи в тела уже повешенных цареубийц, его товарищей по борьбе. Эти ко­мья бросала другая Россия. Другая, так и не узнанная «На­родной Волей». О ней думал обер-прокурор Священного Си­нода Победоносцев, когда, задыхаясь от гнева, спешно пи­сал Александру III: «Я русский человек, живу посреди рус­ских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смер­ти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради Бога, Ваше Величество, — да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности.»

Трудно дался этот процесс Муравьеву, исполняющему обя­занности прокурора при Особом присутствии Правитель­ствующего Сената. Мало кто знал, сколько молитвенных слез он пролил, сколько мук пережил. Конечно, Соня. Ныло сер­дце, когда он смотрел на нее. Но Соня не сводила глаз с Же­лябова, а тот скалился, огрызался, высмеивал первоприсут­ствующего, и Перовская устало и нежно льнула к любовни­ку. И хорошо, потому что так она отпускала Николая Вале­риановича, отдалялась, таяла в кущах губернаторского сада.

Прочь, мечтательность. Прочь, воспоминания. Пони, доб­рый трудяга пони увез девочку. Навсегда.

Вскоре он вполне овладел собой; голос зазвучал совсем по- прокурорски — напористо, грозно. Тревожило только одно: тяжкое, невыносимое впечатление производил этот процесс, потому что позволял цареубийцам выставляться сильной партией, имеющей право на существование, свидетельство­вать о своем торжестве, быть героями-мучениками. Это по­ходило на парад, который лишь смущал умы, общественную совесть, прельщал и соблазнял неокрепшую юность.