— Должно быть. Впрочем. — задохнулся от тоски Тигрыч.

— Знаю, знаю, вы любили Сонечку! И она тоже. — попы­талась улыбнуться Варвара Сергеевна. — После вас, Лев, останется ребенок. Вот если бы она родила девочку.. Но она создана для другого! И — ничего. Пусть заберут золото, коль­цо. И вернут маленькую. Да, совсем маленькую воротни­ковую вуальку. Ведь она пахнет Соней. Я пойду. Я попрошу мужа. Он действительный статский советник. Его знают при Дворе. Он должен пойти и попросить. вуальку..

У Варвары Сергеевны задрожал голос, она резко поднялась со стула; посуда зазвенела, молодой буфетчик повернул к ним сверкающую бриолином голову. Тихомиров с тревогой посмот­рел в окно: из подвала был виден лишь промельк ног спешащих прохожих. И в этой толчее он вдруг заметил все тот же красный шнурок на брюках: снова филер? Определенно за ним, опреде­ленно. Успел удержать Перовскую; она грузно села, закрыв лицо рукой в черной перчатке. Судорожными глотками Лев выпил чай, ощупал в кармане револьвер, зачем-то зажмурился. Когда открыл глаза, то никакого жандармского шнурка в окне не было. Показалось? Конечно, конечно. Вспорхнувшее к гор­лу сердце охотно приняло счастливую догадку.

— Я была у Сони. Мне дали свидание. — сквозь притор­но-тяжелый дух кондитерской пробился к нему голос Варва­ры Сергеевны.

— Что она? Как? — косясь на окно, спросил глухо.

— Мы почти не говорили. Сонечка просидела рядом, по­ложив голову мне на колени. Тихая, словно больное изму­ченное дитя. А жандармы. Они были тут же.

Нехорошо, тревожно дрогнула входная дверь — это Тиг­рыч сразу заметил. Будто кто-то (он уже понимал — кто) то открывал ее, то прикрывал, стараясь, должно быть, украд­кой рассмотреть, что делается в кондитерской.

— Какое у нее лицо, вы помните? С мягкими линиями. — не в силах была остановиться Варвара Сергеевна. — Разве можно подумать, что она сделается.

— Да. Разумеется, нет, — пробормотал Тихомиров.

— Но Соня жила по убеждениям. И я уважаю. Она умела любить страдающих людей. Понимаете? И могла бы стать народной учительницей или пусть фельдшером, — Перовс­кая неожиданно улыбнулась. — Она никогда не забывала составить для меня посылочку из сластей. И пастилы мали­новой непременно.

Тошнота подкатилась к горлу.

— Голубонькой меня называла. И все просила, все проси­ла: купи мне воротничок в тюрьму. Да только поуже, поуже! И рукой проводила по горлышку, по шее. Показывала, ка­кой надо. Потеснее, значит. Проведет ручкой по шее и блед­неет. Почему, Левушка, почему?

— Не знаю, простите. — выдавил Тигрыч, все зная напе­ред.

Дверь стала медленно открываться; и, прежде чем она рас­пахнулась, Лев успел нырнуть под стол, шепнул снизу:

— Скажите филерам: пошел в ватер клозет! Извините, про­шу.

Все так и вышло. Ринулись в уборную. Не мешкая, Тихо­миров вскочил и побежал к двери, унося на спине стол, с которого падали, разбивались стаканы и вазочки. У порога сбросил стол под ноги кинувшегося на перерез буфетчика; тот смешно подпрыгнул, свалился, даже на полу поправляя набриолиненную красоту.

— Левушка! Левушка! — кричала Варвара Сергеевна. — Прокурор Муравьев. Вы слышали о нем? Он будет главным обвинителем на суде. Это хорошо. В детстве они дружили с Соней. Она спасла его. А теперь. Он был влюблен, дарил цветы. Такие желтенькие.

— Иммортели! — рявкнул Тихомиров, ткнув в живот ство­лом «бульдога» перепуганного швейцара. — Открывай! Ну же! Застрелю.

Он ушел и на этот раз. Ушел сквозными подъездами, про­ходными дворами, по скользким камням набухших весен­ней сыростью переулков. Ушел, потому что назубок помнил тайные маршруты Михайлова, помнил схему друга, и друг этот из смрада Алексеевского равелина словно бы тянул и тянул, изнемогая, перед ним спасительную ариаднову нить.

Ночью его била дрожь. Губы вышептывали: «Иммортели, иммортели, вам они не надоели? Иммортели.» Хотелось в Орел — к Катюше, к дочке.

Иммортели. В переводе с французского: бессмертные. Как же приятно было Коленьке Муравьеву дарить лимонные, словно напоенные солнцем, букетики легких цветов милой голубоглазой девочке Соне! Тогда, в Пскове, жизнь казалась бесконечной.

Да, с французского. И ведь именно в Париже товарищ прокурора столичной судебной палаты Муравьев впервые серьезно задумался о смерти, о том, что светлое течение дней может враз оборваться. Слава Богу, рана от ножа злых апа­шей оказалась неопасной, он давно оправился, подлечился и теперь работал в Петербурге, как обычно, много.

И вдруг... «Вам доверено исполнять обязанности обвини­теля в Особом присутствии Правительствующего Сената по делу о злодеянии 1 марта 1881 года, жертвой коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич. В случае успеха будете представлены к ордену Святой Анны I степе­ни. Получите место прокурора Санкт-петербургской судеб­ной палаты.»

Но разве он служил за ордена, за должности влиятельные?

Николай Валерианович ответил согласием и погрузился в изучение материалов дела.

Он понимал: убийство Государя — величайшее из злодея­ний, когда-либо совершившихся на русской земле. Но не ясно было молодому прокурору, отчего горстка людей (едва ли более 50 человек), в напряжении всех своих сил ополчи­лась именно на самодержавие. Разве не знали они, что пра­вославная монархия — форма правления не заемная, таин­ственно-сакральная, выработанная за века русскими совер­шенно самостоятельно (Богом данная!); всякие же респуб­лики, парламенты и прочая — то принесено неразборчивыми революционными ветрами с Запада, и неизвестно, прижи­вется ли сие на нашей почве, и не вырастет ли потом такой уродец, что останется лишь за голову схватиться. И еще по­ражало его, что действовала «Народная Воля» вовсе не по воле народной, а по своему упрямому и жестокому разумению, вбив в свои горячие лбы идею улучшения жизни через цареу­бийство, страстно желая немедленно заменить самодержа­вие одного самодержавием всего народа. (Представлял, по­еживаясь, как многомиллионное население империи скопом карабкается на престол!).

Кроме того, подпольная партия, встав на путь кровавой терроризации, демонстрировала полное презрение к русско­му обществу, к его чаяниям и раздумьям. Нигилисты все ре­шали сами: кто сатрап, а кто друг; кому жить, а кому уми­рать. Непостижимо: бороться за интересы народа, общества, и при этом плевать на эти интересы. Рушить царство, осно­ванное на главенстве духа, смирении ума и самоограниче­нии плоти.

Но как же верно выразился писатель Достоевский — о са­модержавии сказал, перед кончиной своей. Если смотреть гла­зами русских иностранцев (социалистов-нигилистов, ткаче­вых-лавровых), то это — тирания, а если по-русски думать, самостоятельно, без европейского обезьянничанья, — источ­ник всех свобод. Мысль воодушевила прокурора — такой про­стой и ясной она была. Выходит, истинное народничество — есть исповедание идеи самодержавия. Именно, именно!

В Сенате торопили, и Муравьев уже начал репетировать прокурорскую речь.