Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но самое поразительное: такое внимание нравилось ему. Тут уж надо было признаться. Он почти наслаждался этим почитанием, плыл в его теплом облаке, словно отогреваясь после пронизанных ледяной тревогой бесконечных дней. Нет, не зря сказали о нем: в те молодые годы Лев Александрович подчас не был лишен позы.
А в ночь на 28 августа у Кати начались схватки.
Оставив жену на попечение хозяйки, Лев побежал, спотыкаясь, в темноте по длинной каштановой аллее, по мощеным переулкам — к дому Добровольских, к Марии Эдуардовне, поскольку других акушерок они не знали. В голове тупо засела суеверная мысль: не поспешили ли они с покупкой коляски? Ведь слышал же — не стоит этого делать до рождения ребенка.
Коляска же и вправду была хороша — на прочных рессорах, с плотным верхом. И после, когда Катюша благополучно разрешилась от бремени, они вывозили маленького Сашу в рощу, поднимались на вершину Большого Салева, и ни разу не сломались, оценив швейцарское качество. Сын улыбался, пускал пузыри, иногда капризничал, строя губки смешным корытцем, то веселя, то тревожа счастливых родителей.
В один из таких прозрачных тихих дней к ним на гору влез взмокший Иван Добровольский и, бледнея от оказанного доверия, протянул зашифрованное письмо от Веры Фигнер. Письмо через границы, рискуя, доставила в Женеву бойкая барышня Неонила Салова — из свежих, неизвестных Тигры- чу агентов погибающей партии. Тут же, на вершине, он вскрыл конверт. Фигнер сообщала: через публициста Михайловского (шафера на их с Катюшей свадьбе) министр Императорского двора и уделов влиятельный граф Воронцов-Дашков ищет случая выйти на Исполком «Народной Воли» и вступить в переговоры относительно прекращения террора — хотя бы на время предстоящей коронации Александра III, сроки которой переносятся вот уже несколько месяцев. Причина проста: правительство опасается новых выстрелов и динамитных акций, посягающих на священную жизнь Его Императорского Величества. Два цареубийства за полгода — это уж слишком.
Самое же главное заключалось в следующем: всемогущий Воронцов-Дашков настаивал на том, чтобы его представители вели переговоры исключительно с господином Тихомировым, общепризнанным идеологом партии, возглавившим ее после ареста Александра Михайлова.
Столбцы и строки гамбеттовской криптограммы запрыгали, затанцевали перед крутанувшимися глазами в горделивом восторге. И скрыть этот восторг было трудно
«Ага, вот как! Но граф-то не только министр, а еще и преданнейший друг нового Государя. К тому же организовал тайное общество (с нас, народовольцев, пример берут!), «Священную дружину», для того и затеянную, чтобы охранять Александра III, бороться с крамолой скрытными средствами, — Тихомиров отпустил ручку детской коляски, поймал на себе вопросительный взгляд жены. — Ишь, скрытно хотят. Надеются, что мы не знаем. А нам все известно. Стало быть, бояться нас, почитают «Народную Волю» за силу серьезную. И хорошо, и славно.»
Лев подмигнул Катюше. Он опять мысленно произносил: «наша партия», «мы, революционеры»; он словно бы напрочь забыл про собственное убеждение: делать дело можно только на месте, в России. Что заниматься революциями издали, из уютной Женевы — глупо и бесчестно. Забыл, что приехал сюда не для того, чтобы «воздействовать» на покинутое отечество, а потому что был разбит, не видел смысла в продолжении борьбы.
И вот шифровка от Фигнер. От «Верочки-топни-ножкой». Выходило, что эта тайнопись снова превращала безвестного русского эмигранта Василия Игнатьевича Долинского (по поддельному паспорту) в неистового Тигрыча, бредившего заговором и переворотом.
Это оттого, что от Веры? Или она здесь ни при чем?
На него во все глаза смотрели Катюша и Иван. Сердце билось молодо и звонко.
Все случившееся потом походило на кошмерический сон. Кажется, виноват резкий порыв ветра.
Левое переднее колесо детской коляски вдруг перескочило через камень, и прекрасное, прочное швейцарское изделие стремительно покатилось вниз, унося по склону маленького Сашу — быстрее и быстрее. Дико вскрикнула Катя. Лев рванулся следом, всем умирающим своим существом понимая, что уже ничего не успеет сделать.
Воздух стал таким липким и густым, что сквозь него приходилось пробиваться, напрягая последние силы. Споткнулся, растянулся во весь рост Иван. Тигрыч бежал, падал, рвал брюки о камни. И снова бежал, нелепо вскидывая не раз спасавшие его ноги. В замутненном сознании тупо застряла, вспыхивала картинка: суворовские солдаты лихо съезжают по альпийскому склону.. К чему это? К чему? Это ведь Суриков нарисовал.
Улыбается художник. Тот самый, что написал и «Утро стрелецкой казни». Секунды набухают, готовые вместить все: и наполненный взрывчатым студнем кровавый день — Прощеное воскресенье 1 марта 1881-го, и выставку передвижников в гулких академических залах, и картины в тяжелом багете, вздрогнувшие тогда от динамитного удара на Екатерининском, и двух мальчиков, двух братьев, зависших над новороссийской пропастью, и эту коляску, устремившуюся вниз.
Коляска катилась к каменистому обрыву. Временами она замедляла ход — колеса путались в траве, склон становился более пологим, — а затем снова мчалась, страшно подпрыгивая на бугорках.
Отменное качество — плотный верх, крепкие рессоры. Еще немного и.
Внизу вскрикнули, затем мелькнули размытые тени. Коляска остановилась. Два прогуливающихся господина без лиц (Лев смотрел и не видел их), спасшие Сашу, вежливо приподняли шляпы на прощание и ушли, чтобы продолжить променады по изумрудным склонам Большого Салева.
Тихомировы долго не могли прийти в себя. Потом стали спускаться. Потрясенная Катя шла осторожно, крепко прижимая улыбающегося сына к себе. Лев катил коляску. Добровольский, потирая ушибы, рассуждал:
— Один из этих господ — шпион!
— Почему ты знаешь? — машинально спросил Лев.
— А зачем на нем калоши? Ни швейцарцы, ни французы калош не носят.
Льву не хотелось об этом думать. Ни о чем не хотелось думать.
— С твоим приездом, Тигрыч, — не унимался Иван, с удовольствием произнося его боевую кличку, — центр борьбы с деспотизмом переместился в Женеву. Нас не оставят в покое. Все эти шпионы, агенты Судейкина.
Через три дня он написал ответ Фигнер: в переговоры вступить согласен. Вскоре кокетливая Неонила повезла шифровку в Россию.
Что ж, думал Тигрыч, должно быть, все эти воронцовы-дашковы не знают истинного положение дел в «Народной Воле». Не станем их разуверять. В конце концов, у нас есть требования. И мы их предъявим. Мы поторгуемся с правительством.
Но — Саша, Сашенька, сын, что с ним делать? Недели пролетали одна за другой, а ребенок жил без регистрации. Для записи нужны надежные документы родителей, но ни у него, ни у Кати таких не было. Тигрыч уже знал: в Швейцарии на публике называйся кем угодно, хоть самим Чезаре Ломброзо, только с фальшивым паспортом не попадайся — это уголовное преступление, карается строго.