Он открывал крышку, прикасался пальцами, медленно перебирал, словно четки, не остывшие (и не остывающие!) от динамитного огня предметы, которые, наверное, могли бы напомнить постороннему собрание старьевщика, и ощущал прилив праведного гнева и решительных сил, что так нужны были ему, и особенно в эти дни, когда уцелевшие террористы грозили из-за угла, из-за границы, писали прокламации, когда либералы-пустословы в своих газетках все еще бреди­ли реформами и конституцией. Правда, теперь уж меньше стали писать, особенно после Высочайшего манифеста 29 апреля: поняли, что не свернет Россия с самодержавного, имперского пути. Да и журналисту Каткову хвала: напом­нил, что есть у нас не только болтливые «Молва», «Дело», «Отечественные записки», но и национальные, православ­ные по духу «Московские ведомости», «Русский вестник». Умница, написал, не устрашился: «Как манны небесной на­родное чувство ждало этого царственного слова. В нем наше спасение: оно возвращает русскому народу русского царя самодержавного.»

— Скажи-ка, Толстой, какой же конституции им было надо? — Государь закрыл шкатулку, шагнул от стола к мини­стру внутренних дел. — Английской, французской, герман­ской, бельгийской, наконец?..

— И сами того не знают, Ваше Величество! — сдержанно улыбнулся граф, покосившись на стоящего рядом молодого директора Департамента полиции Вячеслава Константино­вича Плеве, который успел отличиться: его агенты недавно предотвратили покушение на Александра III — «посредством отравленных сигар».

— Как пишет «Молва», конституцию, соответствующую стране, — учтиво продолжил Плеве. — Таково, увы, мнение образованной толпы.

— Именно — толпы! — нахмурился Царь. — А если страна не желает отнять у Государя власть, которую она ему довери­ла, чтобы передать ее в руки партии так называемых петер­бургских либералов? Впрочем, довольно. Мне не нравится, когда цареубийцы от возмездия ускользают за границу..

— Ваше Императорское Величество, должно быть, Вы го­ворите о Льве Тихомирове, идеологе «Народной Воли»?—уточ­нил Толстой. — Досадная случайность. Заверяю, поимка зло­умышленника — вопрос нескольких дней. У Вячеслава Кон­стантиновича и подполковника Судейкина составлен план, дабы выманить преступника и тотчас заарестовать его.

— Дай-то Бог, Дмитрий Андреевич! — потеплевшим голо­сом сказал Александр III; прошелся по кабинету, горько ус­мехнулся: — Из столицы переехать пришлось. Какой-то муд­рец их, еврей германский тиснул в газетке: дескать, террори­сты держат меня военнопленным в Гатчине.

— Карл Маркс, Ваше Величество, — уточнил директор Департамента полиции. — Нового идола умники изваяли, молятся на него. Особенно живущий в Женеве революцио­нер Плеханов.

— Но я не боялся пуль турецких, и вот. Выходит, прятать­ся должен от революционного подполья? В своей стране? — бросил Александр III с раздражением.

— Простите, Ваше Величество, но нами перехвачена зашиф­рованная записка из Петропавловской крепости, от главаря «На­родной Воли» Михайлова-Дворника, — продолжил Плеве. — В кабинете Лидерса ее расшифровали. Позвольте зачитать?

Государь молча кивнул.

Плеве раскрыл папку, которую держал в руке; прочел:

— «Успех, один успех достоин вас после 1 марта. Един­ственный путь — это стрелять в самый центр. На очереди оба брата, но начать надо с Владимира.»

— Каков подлец! Не уймется. — сжал за спиной могучие кулаки Царь. — Словно в тире цели намечает. Передайте под­полковнику Судейкину, что я очень надеюсь на успех его предприятий. Прощайте, господа! Впрочем.

Он резко повернулся на мягком ковре.

— Смерти не страшусь. Но пекусь я о Российской Импе­рии, которая не должна подвергаться опасности — потерять один за другим двух Государей.

Снова вернулся к шкатулке. И долго стоял, склонившись над прозрачной крышкой, будто всматривался сквозь бес­форменные лоскуты и острые обломки в непогожее воскре­сенье на Екатерининском канале, в знобящий огромной не­поправимой бедой день.

.Между тем, тайная типография в Одессе исправно дей­ствовала уже не один месяц. Новый член Исполкома «На­родной Воли», отставной штабс-капитан Сергей Дегаев, польщенный доверием самой Веры Фигнер, старался изо всех сил: печатня под его началом выдавала тиражи листовок, прокламаций, даже газет.

Типография работала, Верочка радовалась, а в Петербурге бывший техник-взрывник подпольной партии Окладский (Ванечка) уже с полгода безо всяких задержек получал жало­ванье агента-осведомителя охранного отделения Департамен­та полиции.

У Судейкина на Ванечку имелись свои виды. В поясни­тельной записке на имя Плеве подполковник писал: «Жела­тельно, чтобы Окладский был водворен на юге не под насто­ящей своей фамилией, а под чужим именем, ввиду того, что высылка его под настоящей фамилией может возбудить по­дозрение среди членов в революционной партии, так как воз­вращение свободы человеку, приговоренному к смерти, а за­тем вечному заточению в крепости, может быть объяснено лишь особенно важными заслугами его, оказанными прави­тельству .. Под чужим же именем Окладский будет иметь воз­можность видеться с новыми революционными деятелями и войти в их среду».

Поскольку Сергей Дегаев был все же новым человеком, то Ванечка легко вошел к нему в доверие, назвавшись мещани­ном Ивановым, лишенным всех прав состояния по обвине­нию в государственном преступлении, вернувшимся в Одес­су после мезенской ссылки.

Вечером в кофейне на Николаевском бульваре Дегаев об­молвился: из Москвы в Одессу едет Фигнер. Вера могла уз­нать Окладского. Тем более, накануне своего ареста контр­шпион Капелькин успел передать Тигрычу и Фигнер пухлую тетрадь с предательскими показаниями Ванечки. Окладс­кий отбил телеграмму Судейкину.

Что ж, медлить нельзя. Штабс-капитан Дегаев нужен был позарез инспектору секретной полиции — для одной хитро­умной придумки, о которой подполковник до поры никому не говорил. Из Петербурга в Одессу срочно отправился лету­чий отряд Елисея Обухова.

Все случилось густой южной ночью, когда в приоткрытое окно (ах, неосторожно! где строгая школа Дворника?) неле­гальной квартиры врывался сладковатый запах цветущей магнолии, когда немолчно пели цикады и подремывали вы­соко в ветвях серые горлинки, когда молодой революционер Сергей Дегаев, пряча под тяжелые брови восторженные ка­рие глаза, вслух читал товарищам только что снятую со стан­ка прокламацию собственного сочинения; он назвал ее «Рус­скому обществу», и теперь читал с влажного еще листа, соч­но играя голосом, несколько подражая сестре, пробующей себя на сцене.

«Где же твоя готовность стоять за великие истины — сво­боду правду и добро, где твои силы? — строго вопрошал Де­гаев виновато бледнеющих соратников. — Где же вы, отцы, товарищи, братья и сестры замученных, повешенных, — от­кликнитесь на зов наш!»

Откликнулись, да только жандармы. Заслушавшиеся ре­волюционеры не сразу разобрались, что к чему. В дыме про­куренной комнаты почудилось многим: вот-де явились на зов отцы и братья погибших, нетерпеливо стучатся в дверь, выбивают ее, дабы скорее отомстить тиранам, примкнуть поспешно к борцам за народное счастье. Удивились только, одурманенные свинцовым духом печатни: чего это пуговицы у пришедших так блестят, и кокарды на фуражках, и сапоги, как на подбор, и шашки о пол побрякивают.