— Я человек скромный и буду благодарен за всё, что выдля меня сделаете.

В камере на нарах сидел, задумавшись, какой-то человек. Еголицо выражало апатию. Видно, ему не верилось, что дверь отпирали для того,чтобы выпустить его на свободу.

— Моё почтение, сударь, — сказал Швейк,присаживаясь на нары. — Не знаете ли, который теперь час?

— Мне теперь не до часов, — ответил задумчивыйгосподин.

— Здесь недурно, — попытался завязать разговорШвейк. — Нары из струганого дерева.

Серьёзный господин не ответил, встал и быстро зашагал вузком пространстве между дверью и нарами, словно торопясь что-то спасти.

А Швейк между тем с интересом рассматривал надписи,нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-то арестант объявлял полициивойну не на живот, а на смерть. Текст гласил: «Вам это даром не пройдёт!»Другой арестованный написал: «Ну вас к чёрту, петухи!» Третий простоконстатировал факт: «Сидел здесь 5 июня 1913 года, обходились со мной прилично.Лавочник Йозеф Маречек из Вршовиц». Была и надпись, потрясающая своей глубиной:«Помилуй мя, господи!»

А под этим: «Поцелуйте меня в ж…»

Буква «ж» всё же была перечёркнута, и сбоку приписанобольшими буквами: «ФАЛДУ». Рядом какая-то поэтическая душа накарябала стихи:

У ручья печальный я сижу,

Солнышко за горы уж садится,

На пригорок солнечный гляжу,

Там моя любезная томится…

Господин, бегавший между дверью и нарами, словно состязаясьв марафонском беге, наконец, запыхавшись, остановился, сел на прежнее место,положил голову на руки и вдруг завопил:

— Выпустите меня!.. Нет, они меня не выпустят, —через минуту сказал он как бы про себя, — не выпустят, нет, нет. Я здесь сшести часов утра.

На него вдруг ни с того ни с сего напала болтливость. Онподнялся со своего места и обратился к Швейку:

— Нет ли у вас случайно при себе ремня, чтобы я мог совсем этим покончить?

— С большим удовольствием могу вам услужить, —ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаютсяв одиночке на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядевкамеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Развечто на нарах, опустившись на колени, как это сделал монах из Эмаузскогомонастыря, повесившись на распятии из-за молодой еврейки. Мне самоубийцы оченьнравятся. Так извольте…

Хмурый господин, которому Швейк сунул ремень в руку,взглянул на этот ремень, швырнул его в угол и заплакал, размазывая грязнымируками слёзы и выкрикивая:

— У меня детки, а я здесь за пьянство и забезнравственный образ жизни, Иисус Мария! Бедная моя жена! Что скажут наслужбе! У меня деточки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни!

И так далее, до бесконечности.

Наконец он как будто немного успокоился, подошёл к двери иначал колотить в неё руками и ногами. За дверью послышались шаги и голос:

— Чего надо?

— Выпустите меня! — проговорил он таким тоном,словно это были его предсмертные слова.

— Куда? — раздался вопрос с другой стороны двери.

— На службу, — ответил несчастный отец, супруг,чиновник, пьяница и развратник.

Раздался смех, жуткий смех в тиши коридора… И шаги опятьстихли.

— Видно, этот господин здорово ненавидит вас, коли такнасмехается, — сказал Швейк, в то время как его безутешный сосед опятьуселся рядом. — Тюремщик, когда разозлится, на многое способен, а когда онвзбешён, то пощады не жди. Сидите себе спокойно, если раздумали вешаться, иждите дальнейших событий. Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то всёэто действительно ужасно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что вас выгонят сослужбы?

— Трудно сказать, — вздохнул тот. — Дело втом, что я сам не помню, что такое я натворил. Знаю только, что меня откуда-товыкинули, но я хотел вернуться туда, закурить сигару. А началось всё такхорошо… Видите ли, начальник нашего отдела справлял свои именины и позвал нас ввинный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, вшестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…

— Не могу ли я помочь вам считать? — вызвалсяШвейк. — Я в этих делах разбираюсь. Как-то раз я за одну ночь побывал вдвадцати восьми местах, но, к чести моей будь сказано, нигде больше трёх кружекпива не пил.

— Словом, — продолжал несчастный подчинённый тогоначальника, который так великолепно справлял свои именины, — когда мыобошли с дюжину различных кабачков, то обнаружили, что начальник-то у наспропал, хотя мы его загодя привязали на верёвочку и водили за собой, каксобачонку. Тогда мы отправились его разыскивать и под конец растеряли другдруга. Я очутился в одном из ночных кабачков на Виноградах, в очень приличномзаведении, где пил ликёр прямо из бутылки. Что я делал потом — не помню… Знаютолько, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, обаполицейских рапортовали, будто я напился, вёл себя непристойно, отколотил однудаму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогналдамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцати крон, разбилмраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул незнакомомугосподину за соседним столиком в чёрный кофе. Больше я ничего не делал… покрайней мере не помню, чтобы я ещё что-нибудь натворил… Поверьте мне, япорядочный, интеллигентный человек и ни о чём другом не думаю, как только освоей семье. Что вы на это скажете? Ведь я не скандалист какой-нибудь!

— А много вам пришлось потрудиться, пока вы разбили этумраморную доску, или вы её раскололи с одного маху? — вместо ответапоинтересовался Швейк.

— Сразу, — ответил интеллигентный господин.

— Тогда вы пропали, — задумчиво произнёсШвейк. — Вам докажут, что вы подготовлялись к этому путём долгойтренировки. А кофе этого незнакомого господина, в который вы плюнули, был безрома или с ромом? — И, не ожидая ответа, пояснил: — Если с ромом, то хуже,потому что дороже. На суде все подсчитывают и подводят итоги, чтобы как-нибудьподогнать под серьёзное преступление.

— На суде?.. — малодушно пролепетал почтенный отецсемейства и повесив голову впал в то неприятное состояние духа, когда человекапожирают упрёки совести.[3]

— А дома знают, что вы арестованы, или они узнаюттолько из газет? — спросил Швейк.