Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-тоболвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. И так как все остальныезаинтересовались этим, он рассказал им о том, как мухи загадили государяимператора.

— Замарали мне его, бестии, — закончил он описаниесвоих злоключений, — и под конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам такне спущу! — добавил он угрожающе.

Швейк опять завалился спать, но спал недолго, так как за нимпришли, чтобы отвести на допрос.

Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейкбезропотно нёс свой крест на Голгофу и не замечал своего мученичества. Прочитавнадпись: «Плевать в коридоре воспрещается», Швейк попросил у сторожа разрешенияплюнуть в плевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию сословами:

— Добрый вечер всей честной компании!

Вместо ответа кто-то дал ему под рёбра и подтолкнул к столу,за которым сидел господин с холодным чиновничьим лицом, выражающим зверскуюсвирепость, словно он только что сошёл со страницы книги Ломброзо «Типыпреступников».

Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:

— Не прикидывайтесь идиотом.

— Ничего не поделаешь, — серьёзно ответилШвейк. — Меня за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией яофициально признан идиотом. Я — официальный идиот.

Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.

— Предъявленные вам обвинения и совершённые вамипреступления свидетельствуют о том, что вы в полном уме и здравой памяти.

И он тут же перечислил Швейку целый ряд разнообразныхпреступлений, начиная с государственной измены и кончая оскорблением еговеличества и членов-царствующего дома. Среди этой кучи преступлений выделялосьодобрение убийства эрцгерцога Фердинанда; отсюда отходила ветвь к новымпреступлениям, между которыми ярко блистало подстрекательство к мятежу,поскольку всё это происходило в общественном месте.

— Что вы на это скажете? — победоносно спросилгосподин со звериными чертами лица.

— Этого вполне достаточно, — невинно ответилШвейк. — Излишество вредит.

— Вот видите, вы же сами признаёте…

— Я всё признаю. Строгость должна быть. Без строгостиникто бы ничего не достиг. Это, знаете, когда я служил на военной службе…

— Молчать! — крикнул полицейский комиссар наШвейка. — Отвечайте только, когда вас спрашивают! Понимаете?

— Как не понять, — согласился Швейк. —Осмелюсь доложить, понимаю и во всём, что вы изволите сказать, сумеюразобраться.

— С кем состоите в сношениях?

— Со своей служанкой, ваша милость.

— А нет ли у вас каких-либо знакомств в здешнихполитических кругах?

— Как же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск«Национальной политики», «сучку».

— Вон! — заревел господин со зверским выражениемлица.

Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:

— Спокойной ночи, ваша милость.

Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, чтоэто не допрос, а смех один: немножко на вас покричат, а под конец выгонят.

— Раньше, — заметил Швейк, — бывало кудахуже. Читал я в какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать своюневиновность, должны были ходить босиком по раскалённому железу и питьрасплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на ноги надевали испанскиесапоги и поднимали на дыбу или жгли пожарным факелом бока, вроде того как этосделали со святым Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно егоножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в непромокаемом мешкене сбросили с Элишкина моста. Таких случаев пропасть. А потом человекачетвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле Национального музея. Если жепреступника просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такойсчастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в тюрьме —одно удовольствие! — похваливал Швейк. — Никаких четвертований,никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места много, похлёбканам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом.Во всём виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос — по трёмлестницам подниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто иоживлённо. Одного ведут сюда, другого — туда. Тут молодой, там старик, мужчины,женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь не одинок. Всяк спокойно идётсвоей дорогой, и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: «Мыпосовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по вашемусобственному выбору». Это был тяжёлый выбор! Я думаю, господа, что на многих изнас в такой момент нашёл бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашупользу.

Едва Швейк кончил свою защитную речь в пользу современноготюремного заключения, как надзиратель открыл дверь и крикнул:

— Швейк, оденьтесь и идите на допрос!

— Я оденусь, — ответил Швейк. — Против этогоя ничего не имею. Но боюсь, что тут какое-то недоразумение. Меня уже развыгнали с допроса. И, кроме того, я боюсь, как бы остальные господа, которыетут сидят, не рассердились на меня за то, что я иду уже во второй раз, а ониещё ни разу за этот вечер не были. Они могут быть на меня в претензии.

— Вылезти и не трепаться! — последовал ответ напроявленное Швейком джентльменство.

Швейк опять очутился перед господином с лицом преступника,который безо всяких околичностей спросил его твёрдо и решительно.

— Во всём признаётесь?

Швейк уставил свои добрые голубые глаза на неумолимогочеловека и мягко сказал:

— Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, такя признаюсь. Мне это не повредит. Но если вы скажете: «Швейк, ни в чём несознавайтесь», — я буду выкручиваться до последнего издыхания.

Строгий господин написал что-то на акте и, подавая Швейкуперо, сказал ему, чтобы тот подписался.

И Швейк подписал показания Бретшнейдера со следующимдополнением:

«Все вышеуказанные обвинения против меня признаюсправедливыми.

Йозеф Швейк».

Подписав бумагу, Швейк обратился к строгому господину:

— Ещё что-нибудь подписать? Или мне прийти утром?

— Утром вас отвезут в уголовный суд, — последовалответ.

— А в котором часу, ваша милость, чтобы, боже упаси,как-нибудь не проспать?

— Вон! — раздался во второй раз рёв по ту сторонустола.