В трактире «У чаши» сидел только один посетитель. Это былагент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдертщетно пытался завязать с ним серьёзный разговор.

Паливец слыл большим грубияном. Каждое второе слово у негобыло «задница» или «дерьмо». Но он был весьма начитан и каждому советовалпрочесть, что о последнем предмете написал Виктор Гюго, рассказывая о том, какответила англичанам старая наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.

— Хорошее лето стоит, — завязывал Бретшнейдерсерьёзный разговор.

— А всему этому цена — дерьмо! — ответил Паливец,убирая посуду в шкаф.

— Ну и наделали нам в Сараеве делов! — со слабойнадеждой промолвил Бретшнейдер.

— В каком «Сараеве»? — спросил Паливец. — Внусельском трактире, что ли? Там драки каждый день. Известное дело — Нусле!

— В боснийском Сараеве, уважаемый пан трактирщик. Тамзастрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете?

— Я в такие дела не лезу. Ну их всех в задницу с такимиделами! — вежливо ответил пан Паливец, закуривая трубку. — Нынчевмешиваться в такие дела — того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мнеприходят, требуют пива, я наливаю. А какое-то Сараево, политика или тампокойный эрцгерцог — нас это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацемпахнет.

Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.

— А когда-то здесь висел портрет государяимператора, — помолчав, опять заговорил он. — Как раз на том месте,где теперь зеркало.

— Вы справедливо изволили заметить, — ответил панПаливец, — висел когда-то. Да только гадили на него мухи, так я убрал егона чердак. Знаете, ещё позволит себе кто-нибудь на этот счёт замечание, ипосыплются неприятности. На кой чёрт мне это надо?

— В этом Сараеве, должно быть, скверное дело было? Каквы полагаете, уважаемый?..

На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливецответил чрезвычайно осторожно:

— Да, в это время в Боснии и Герцеговине страшная жара.Когда я там служил, мы нашему обер-лейтенанту то и дело лёд к головеприкладывали.

— В каком полку вы служили, уважаемый?

— Я таких пустяков не помню, никогда не интересовалсяподобной мерзостью, — ответил пан Паливец. — На этот счёт я нелюбопытен. Излишнее любопытство вредит.

Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, и егонахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир,заказал себе чёрного пива, заметив при этом:

— В Вене сегодня тоже траур.

Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:

— В Конопиште вывешено десять чёрных флагов.

— Нет, их должно быть двенадцать, — сказал Швейк,отпив из кружки.

— Почему вы думаете, что двенадцать? — спросилБретшнейдер.

— Для ровного счёта — дюжина. Так считать легче, да надюжину и дешевле выходит, — ответил Швейк.

Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:

— Так, значит, приказал долго жить, царство емунебесное! Не дождался даже, пока будет императором. Когда я служил на военнойслужбе, один генерал упал с лошади и расшибся. Хотели ему помочь, посадить наконя, посмотрели, а он уже готов — мёртвый. А ведь метил в фельдмаршалы. Насмотру это с ним случилось. Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараевенебось тоже был какой-нибудь смотр. Помню, как-то на смотру у меня на мундирене хватило двадцати пуговиц, и за это меня посадили на четырнадцать дней водиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал связанный «козлом». На военной службедолжна быть дисциплина — без неё никто бы и пальцем для дела не пошевельнул.Наш обер-лейтенант Маковец всегда говорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Небудь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба извас, дураки безмозглые, людей сделает!» Ну, разве это не так? Вообразите себесквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдатубез всякой дисциплины. Это меня ужасно пугает.

— Всё это сербы наделали, в Сараеве-то, — старалсянаправить разговор Бретшнейдер.

— Ошибаетесь, — ответил Швейк. — Это всётурки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.

И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии наБалканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией,Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номеру них не прошёл — застрелили Фердинанда.

— Ты турок любишь? — обратился Швейк к трактирщикуПаливцу. — Этих нехристей? Ведь нет?

— Посетитель как посетитель, — сказал Паливец,хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до политики никакого дела нет. Заплати запиво, сиди себе в трактире и болтай что в голову взбредёт — вот моё правило.Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда, серб или турок, католик или магометанин,анархист или младочех, — мне всё равно.

— Хорошо, уважаемый, — промолвил Бретшнейдер,опять начиная терять надежду, что кто-нибудь из двух попадётся. — Носознайтесь, что это большая потеря для Австрии.

Вместо трактирщика ответил Швейк:

— Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря.Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Но он должен был быть потолще.

— Что вы хотите этим сказать? — оживилсяБретшнейдер.

— Что хочу сказать? — с охотой ответилШвейк. — Вот что. Если бы он был толще, то его уж давно бы хватилкондрашка, ещё когда он в Конопиште гонялся за старухами, которые у него вимении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему бы не пришлось умеретьтакой позорной смертью. Ведь подумать только — дядя государя императора, а егопристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! Несколько лет назад у насв Будейовицах на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одноготорговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын Богуслав, —так тот, бывало, куда ни придёт продавать поросят, никто у него ничего непокупает. Каждый, бывало, говорил себе: «Это сын того, которого проткнули на базаре.Тоже небось порядочный жулик!» В конце концов довели парня до того, что онпрыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттуда вытаскивать,пришлось воскрешать, воду из него выкачивать… И всё же он помер на руках удоктора, после того как тот ему впрыснул чего-то.

— Странное, однако, сравнение, — многозначительнопроизнёс Бретшнейдер. — Сначала говорите о Фердинанде, а потом о торговцескотом.

— А какое тут сравнение, — возразил Швейк. —Боже сохрани, чтобы я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон панПаливец меня знает, верно ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Ябы только не хотел быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Детиосиротели, имение в Конопиште без хозяина. Выходить за второго эрцгерцога? Чтотолку? Поедет опять с ним в Сараево и второй раз овдовеет… Вот, например, вЗливе, близ Глубокой, несколько лет тому назад жил один лесник с этакойбезобразной фамилией — Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после неговдова с двумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, ПепикаШалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз прихлопнули. Вышла она в третийраз опять за лесника и говорит: «Бог троицу любит. Если уж теперь не повезёт,не знаю, что и делать». Понятно, и этого застрелили, а у неё уже от этихлесников круглым счётом было шестеро детей. Пошла она в канцелярию самогокнязя, в Глубокую, и плакалась там, какое с этими лесниками приняла мучение.Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И — что бывы думали? — его тоже утопили во время рыбной ловли! И от него она тожеприжила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из Воднян, а тот как-тоночью стукнул её топором и добровольно сам о себе заявил. Когда его потом приокружном суде в Писеке вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообщени о чём не сожалеет, да сказал ещё что-то очень скверное про государяимператора.