Марина увидела, что молодой стрелец, стоявший по ту сторонудверей, в сенях, вбежал в покои, услышав истошный крик Ядвиги, и замер, изрядноперепуганный. Казалось, эти измученные, одетые в лохмотья (все, что оставили импобедители!), растрепанные, полуголодные женщины уже смирились со своейучастью, боялись слово молвить и шевельнуться лишний раз, однако для несчастныхчужие слезы – лишняя причина снова пролить свои. Для них крик и вой – какогонек для стога сена. Одна травинка займется – других уже не погасишь. ПричемЯдвига хотя бы тревожилась о живом муже, а ведь сколько здесь собралось вдов иосиротевших дочерей, невест, лишившихся женихов! Каждая враз вспомнила и кровь,и крики, и невыносимый ужас, вершившийся от рассвета до заката 17 мая, покабояре, возмутившие московскую толпу, не испугались того, чего сами женатворили, и не утихомирили ее. Но сколько потерь, сколько разбитых судеб,сколько канувших в невозвратимое прошлое надежд! Никакого просвета в будущем,кроме как сидеть вот здесь и ожидать смерти!

Молодой стрелец стиснул алебарду да так и стал столбом, незная, что делать, кого утихомиривать первой, то ли грозить, то ли сотоварищейзвать на помощь. Только и знал, что растерянно озирался по сторонам. Средивсего этого громогласного вопления и плача спокойной оставалась только однаженщина в черном платье, сидевшая в уголке комнаты в парчовом кресле. При взглядена ее напряженно прищуренные серые глаза и стиснутые губы стрелец неловкозатоптался на месте. Вроде бы государыня-царица Марина Юрьевна… Правда, народне успел присягнуть ей, в тот день как раз случился мятеж, однако она все жбыла венчана на царство… Что и говорить, держится с достоинством, подобающимстоль высокой особе, хотя росточком и сложением больше напоминает девочку. Аведь ей небось солоней солоного приходится. Прочие бабы да девицы польские хотябы могут оплакивать своих дорогих погибших, а ей и слезу не пророни по убитомумужу, государю Димитрию Ивановичу… царство ему небесное (стрелец перстами непосмел, а мысленно сотворил-таки крестное знамение). Стрелец вспомнил, какзлорадно захохотал боярин Татищев, когда, сообщив бывшей царице о смерти мужа,увидел слезы на ее глазах. И с тех пор слезы эти высохли, словно бы навеки. Онасделалась будто каменная.

О чем она сейчас думает, мрачно сверкая глазами? Не о томли, что и вздоха мужнего последнего не приняла, и похоронить супруга немогла?.. Кто б ей позволил! Труп бывшего царя три дня валялся на площади, потомбыл отвезен на божедомки [10]; затем же, когда начались с ним всякие кудесы(неведомой силой тело вновь и вновь возвращалось на площадь, а кругом в этовремя воцарился лютый мороз, невесть откуда доносились крики да воплибесовские!), из земли вырыт, сожжен (и ведь не тотчас сгорел, а лишь когдапорубили его на куски), а прахом выстрелили из пушки на запад, в сторонуПольши, откуда некогда пришел самозванец. Ничего этого польская царица невидела, довольствовалась лишь слухами…

Молодой стрелец вздохнул. Хоть и еретичка, а все одно –баба. Жалко ее!

Он приметил, что, кроме развенчанной государыни, еще кое-каквладела собой другая женщина: и собой постарше, и ростом повыше, и сложениемпокрепче. Она попыталась успокоить рыдающих, однако польская царица остановилаее и махнула рукой, словно приказала: дай ты им выплакаться! Та послушаласьсвою госпожу и села подле нее, пытаясь прикрыть косынкой разорванное на грудиплатье. И тут стрелец со смущением вспомнил, что видел эту женщину валяющейсяна полу, с задранными на голову юбками, с раскинутыми ногами… Тогда ей небось иплатье порвали! Да, что и говорить, много он чего видел-перевидел в этойспальне, покаянно подумал стрелец… И тут обнаружил, что эта высокая женщинакак-то особо пристально на него поглядывает. И не просто поглядывает, но ибыстро-быстро говорит что-то своей госпоже на их свистящем да шипящем наречии,из которого русскому человеку с трудом удается разобрать два, хорошо – трислова.

Стрелец хотел было отшагнуть от порога (отчего-то тревожносделалось, очень как-то стало не по себе), однако польская царица уже обратилана него взгляд своих серых очей и кивнула. Высокая женщина шагнула к двери инадменно приказала, непривычно выговаривая слова:

– Иди, мо?лодец, тебя государыня требует.

Стрелец заморгал. Может, надо было сказать что-то вроде:«Никакая она не государыня, а еретичка и жена воровского царя!» – или совсем ужпопросту: «А хрен ли мне до твоей государыни?»

Но он не посмел. Кивнул в ответ – и потопал чрез всюопочивальню, огибая кричащих и воющих баб и девок, потащился на поклон к этойеретичке, дщери вавилонской…

Подошел, значит. В ножки, конечно, падать не стал и поясногопоклона не отвесил: не столько из чванства, сколько потому, что был при оружии.Выпрямился перед сидящей женщиной, алебардою пристукнул, воззрилсявыжидательно.

Она молчала, словно бы не знала по-русски или не снисходиладо разговоров с каждым-всяким, – вместо нее заговорила та, другая,высокая:

– Государыня желает знать, отчего звонят в колокола.

– Нынче венчается на царство государь наш и великийкнязь Василий Иванович, – чинно, как по писаному, ответствовал стрелец.

Женщины молниеносно переглянулись, а потом бывшая государынявыдохнула:

– Ш-шуйский?..

Ей-богу, словно бы змея прошипела!

– Кто ж другой, – пожал плечами стрелец.

– Дорвался-таки, сучье вымя! – фыркнула высокаяженщина, а бывшая царица ничего больше не сказала: только губы стиснула иресницы опустила. Лицо у нее сделалось все каменное – не поймешь, о чем онадумает, что чувствует, что хотела бы сказать.

Стрелец потоптался, ожидая нового вопроса, но больше никтоничего не спрашивал. А потому стрелец счел себя вправе отойти и уже началповорачиваться к женщинам спиной, как высокая цапнула его за плечо:

– Куда?! Разве государыня велела тебе удалиться?!

Стрелец вырвался и хотел было пояснить, какое ему дело доэтой самой государыни и ее вопросов, однако сдержал бранные слова. Еретичкасмотрела на него нерешительно, словно никак не могла отважиться что-то сказать…

– Ну, чего надо? – буркнул парень. – Говорискорей, чего хошь, а то придет караульный начальник – даст мне на орехи, что ятут с тобой бобы развожу.

– Какие орехи? Какие бобы? – прошептала она чутьли не испуганно, но тотчас отмахнулась от этой несуразицы, совершеннонепонятной каждому нерусскому человеку, и спросила:

– Как тебя зовут?