– А тебе зачем? – отчего-то насторожилсяпарень. – На что тебе имя мое? В кумовья звать станешь, так не старайся,не пойду!

– Не хочешь говорить? – повела тонкой бровьюполька. – Не надо. Я и так знаю, что зовут тебя Егором.

Он растерянно захлопал глазами. А ведь и впрямь! Прирождении Треней назвали, поскольку он в семье третий сын, ну а крестили Егором,в честь святого мученика. Но откуда сие знает польская царица? Ох, кажется, незря ее ведьмой кликали, ведьмой и колдуньей! Плохо дело, коли злая чаровницавызнает чье-то имя. На имя можно такую порчу навести, что ее потом никакойзнахарь не развяжет! Ох, кажется, пропал Егорка, мамкин сын, совсем пропал!

Он уже воздел было персты для крестного знамения, как вдругцарица вцепилась в его руку своей крошечной, сухой, очень горячей ручкой ипрошептала:

– Где Стефка? Что с ней? Знаешь что-нибудь о ней?

Егорка качнулся и чуть не сел, где стоял… Таким полымем влицо бросилось, что он едва не отставил алебарду в сторонку и не началприжимать ладони к горящим щекам.

Так вот оно что… так вот оно что!

Вмиг вспомнилось, как это все было, когда Никита заставилего поделить с собой ту польскую девчонку… ну, не больно-то пришлосьзаставлять! При виде ее у Егорки вся кровь взыграла, да он уже и был распаленпохотью, налюбовался, как другие имеют польских блудниц почем зря. А он никакне мог ни к одной подступиться: то робость мешала, то девки заняты были. И тутвдруг привалила удача…

Смотрел на ее красное от слез, от боли, унижения лицо,умирал от блаженства, ранее неведомого, и думал только об одном: вот ежели бывсегда так было!.. Конечно, он знал веселых девок, но такого с ним отродясь небыло. Потом уже, когда все кончилось и девушка повалилась на пол, будтомертвая, Егорка поднялся на ноги, все еще ощущая сладкие судороги во всем теле,и провел рукой по лицу.

– Взопрел никак? – хохотнул Никита, и Егоркакивнул, а между тем утирал он не пот со лба, а смахивал слезы с глаз. Что-тосделала эта распутная девчонка с ним… не только с естеством, но и с сердцем. Нето ударить хотелось блудницу, которая враз сношалась с двумя мужиками, не топриголубить ее у груди своей. Схватить в охапку, прижать к себе – и уж никогдане отпускать. Ведь ежели порассудить – что она могла против них двух? Разве ейбыло сладить с распаленными мужиками? Силенки-то у нее все кончились, покаоборонялась от других, пока сабелькой махала! И Егорка подумал: что ж она таклюто защищалась, ежели и правда была такой блядью, как говорил Никита? Колитак, давно уже плюхнулась бы и ноги сама развела, ведь если она и впрямь блядь,то ей чем больше стебарей, тем оно лучше.

Уж не оболгал ли Никита эту польскую девчонку? Можетстаться, она ему от ворот поворот показала, вот он и озлобился, и навешал нанее собак. А Егорка и рад стараться…

Уже с раскаянием взглянул парень на измученное девичье тело.Не удержался – одернул задравшуюся рубашонку. Отчего-то невыносимо стало, чтодругие пялятся на эти нежные, высоко оголенные ноги. Начал расстегивать кафтан,чтобы прикрыть и голые плечи, и видную в вырезе рубахи грудь. Ему тошносделалось, даже когда вокруг девушки засуетились ее подруги, пытаясь привестинесчастную в чувство. Хотелось растолкать их, прочь отогнать, никого к ней неподпускать! Эх, забрать бы ее, унести к себе, в Стрелецкую слободу, отдать подмамушкин присмотр: «Вот тебе, маманя, девка-невестка. Имя ей Степанида…Степушка… Конечно, она еретической веры и речи не нашенской, и ни гроша недадут за ней приданого, да это все ништо! Зато люба она твоему сыну так, какникакая купчиха с пятью сундуками люба не будет – ни купчиха, ни поповна, нистаростина дочь!»

Но кафтана расстегнуть Егорка не успел. В покои царицыворвался боярин Борис Нащокин, а вслед за ним и сам Шуйский. Они, не скрывая,обрадовались, что польская царица жива и невредима, а на изнасилованных женщинпоглядывали с ужасом. Видать, сами не ожидали, что может натворить распоясаннаяими же самими вольница! Но при этом держались они высокомерно. Без малейшейжалости обрушили на голову царицы новость: муж-де ее, самозваный государь, вори расстрига Димитрий, убит. Никакая она больше не царица, а должна сидеть подстражей, пока не успокоится народ, возмущенный зверствами «медведя плотоядного»– так Шуйский назвал убитого царя. Потом бывшая царица будет препровождена котцу, а там и решится их участь. Все же имущество свое она должна вернуть московитам,у коих оно было награблено вором Димитрием, вернее, Гришкою. И тут же принялисьраздавать стрельцам и мужикам какое-то барахло. Егорка успел заметить, что этобыли, конечно, не ларцы с самоцветами, а так – душегрейки, поневы, ленты,сапожки, гребни да зеркальца – все больше бабьи уборы. Но люди и тем довольныбыли. Наконец Шуйский сказал, что всяк может взять себе в рабыни девку из числацарицыных услужающих. «И пусть, – сказал Шуйский, – ваши жены станутгоспожами этим польским шлюхам!»

У Егорки при сих словах аж дыханье занялось. Выходило, чтоБог услышал его молитву!.. Сейчас он кинется в ноги Шуйскому и попросит…

Но не успел он слова сказать, мол, хочет забрать к себе этудевку, не успел даже руку к ней протянуть, как вперед выступил Никита. И Степанидадосталась ему, потому что Шуйский припомнил, как лихо расправлялся нынче слитвой сей черноглазый стрелец!

Никита взвалил бесчувственную девушку на плечо – да и былтаков. Вслед за ним получили в награду женщин еще двое или трое, однако тутпольская царица, которая до сего мгновения словно бы пребывала в некоемоцепенении, очнулась и вступилась за своих женщин. Крикнула Шуйскому, что всеони – мужние жены, а разлучать жен с их супругами бесчинно даже для язычников,а не только для христиан, коими числят себя москвитяне.

Похоже было, что князь Василий устыдился. Стали судить дарядить, и порешили польских девок оставить в добычу стрельцам да боярам, а бабзамужних все же воротить в царицыны палаты. Их и воротили – почтинезамедлительно. Но девка Степанида – Степушка! – так и осталась в домеНикиты, в полной власти его жены Ефросиньи, бабы плаксивой да крикливой. Егоркеничего не оставалось, как позабыть свои глупые мечтания и смирить ретивое,которое ныло… ныло-таки! Но кто он был против Никиты? Мальчишка, щенок! Он дажестарался пореже встречаться с тем, в ком видел прежде старшего товарища и почтибрата.

Но вопрос польской царицы вновь разбередил рану, и оногрызнулся:

– Жива твоя девка, вот все, что я могу сказать. И колиЕфросинья, женка Никитина, ей глотку не перегрызет, глядишь, еще поживет.

С этими словами он торопливо вышел за дверь, ругательскиругая себя за то, что переступил порог этой комнаты, и зарекаясь делать этовпредь.

– А ведь Стефка, похоже, пропадет… – задумчивопроронила Марина, когда белобрысый стрелец скрылся за дверью.