А она не могла… Не могла сделать это, положа руку на сердце!Разве отыщешь в чертах двадцатичетырехлетнего мужчины черты двухлетнегоребенка, которого когда-то отняли у нее? Все эти годы Бельский даже от неескрывал, жив ли Митенька, где он, что с ним.

Ее сомнения развеял брат Афанасий, подробно рассказав озамене, которую подстроил Бельский. Казалось бы, теперь инокиня Марфа моглавздохнуть свободно. Она была окружена почетом, какой прежде и не снился – ни вУгличе, ни даже при дворе Грозного, ни, само собой, в выксунской дремучейглуши. Сын советовался с ней по всякому поводу, даже и по государственнымделам, он привез ей на поклон свою невесту – правда, выбранную помимоматеринской воли, но что поделать?.. Уступая настояниям матушки, он велелМарине причаститься по православному обряду, приложиться к иконам и венчатьсяне в парижских юбках, которые не могли протиснуться в узенькие двери старомосковскихдворцов, не в широченных воротниках, а в традиционном платье русских цариц. Повиду сын был вполне счастлив – отчего же теснило сердце инокини Марфы? Неприучено оно было радоваться, вот что. Отвыкло быть счастливым, постоянноожидало от судьбы нового подвоха. И дождалось!

…Перед рассветом ударили в набат, по всему Кремлюразбежались люди.

– Инокиню Марфу на площадь! На площадь! Пусть скажет,что расстригу своим сыном признала, пусть сознается! К ответу ее! –доносились крики.

Монахи забились в свои кельи, словно перепуганные куры. НоМарфа знала, что ей-то не отсидеться.

Кое-как скрепилась с силами – вышла на монастырское крыльцо.Вот этот же самый человек, что явился к ней нынче, Димитрий Шуйский, брат князяВасилия, ждал ее там. Грубым, словно бы не своим, прежде всегда почтительнымголосом велел немедля идти из Кремля на Красную площадь.

Она пошла, с трудом владея немеющими ногами. Ее так шатало,что пришлось кликнуть в сопровождающие двух монахинь, как ни боялись сестрыпокидать надежные стены обители. Путь этот, чудилось, был долог-долог, словнона Голгофу… и вот наконец на площади Марфа увидела страшное, нагое,неузнаваемое тело какого-то мужчины. И растерялась.

Не может, не может она признать ни любимого ребенка, ниласкового сына-царя в этом окровавленном трупе. Вдруг он снова спасся, кактогда, в детстве, вдруг спрятался, затаился? Скажет Марфа: он, это царь! –и толпа запомнит это, а потом, когда он воскреснет, как воскрес уже однажды,это признание матери закроет ему путь к трону.

Она не знала, что делать, не знала! С трудом держалась наногах, почти теряла сознание от страха.

Князь Василий Шуйский метался на своем покрытом пеною коне;борода князя была измарана кровью, словно он недавно ел человечину.

Надо было что-то говорить. Толпа смотрела на нее враждебно.

Что они хотят слышать? Что им сказать?

Марфа вдруг вспомнила: когда князь Скопин-Шуйский вез ее изВыксунского монастыря в Москву, она точно так же не знала, что сказать ждущемуее народу. И князь Михаил обронил, словно невзначай: «Горе тому, кто непризнает в нем истинного сына Грозного! Народ растерзает сего неверующего!»

Марфа обрадовалась подсказке. Эта подсказка помогла ейпринять решение…

Что же отвечать теперь?!

– Да какой он тебе сын! – крикнул вдруг какой-торыжеватый молодой мужик с бледно-голубыми глазами.

И Марфа снова обрадовалась подсказке.

– Было бы меня спрашивать, когда он был жив. Такой,какой он есть сейчас, он, конечно, уже не мой! – загадочно ответилаинокиня.

– Царица отреклась, отреклась от расстриги! – вовесь голос закричал Шуйский, который услышал то, что хотел услышать…

Дальнейшего Марфа не видела: сомлела, повалилась на рукимонахинь. Очнулась уже в своей келье. Не помнила, как ее перенесли в монастырь,зато помнила тоску, которая владела ею даже в беспамятстве. Вот теперь для нееуж точно все кончено на веки вечные. Пусть она спасла себе сегодня жизньзагадочными словами, однако жизнь сия будет безотрадна и уныла. Еще похуженебось, чем во дворце Грозного или в Угличе. Там она все-таки звалась царицей имогла надеяться хоть на какое-то будущее, пусть даже призрачное, словно сладкийсон. Теперь же время снов и надежд миновало. Вновь, совершенно так, как это ужебыло после Углича, Марфа осознала: она значила что-то, лишь пока была матерьюсвоего сына. Теперь она никто, потому что сама подтвердила людям: нет у неесына! Она всенародно отреклась от Димитрия, словно бросила горсть земли в егомогилу. Теперь она в руках его погубителей – как если вновь воротились временаГодунова… И тогда, и теперь она может рассчитывать только на чужую милость.

В монастырь уже пришел приказ отныне молиться за новогогосударя. Раньше, еще несколько дней назад, он звался князем Василием Шуйским.Теперь это царь и великий князь Василий Иванович… С чем же прислал он к инокинеМарфе своего брата? Какую кару приготовила ей новая власть? Неужели увезут ееиз Москвы в дальние, вечно завьюженные дали? Отчего-то Выксунский монастырьпредставлялся ей занесенным снегом всегда, в любое время года, даже летом, втакой недостижимой, непроезжей глухомани был он расположен. Вспомнилась сырая,студеная келейка, столь низкая, что даже невеликая ростом инокиня Марфа немогла распрямиться в ней в полный рост, оттого и согнулась, сгорбилась преждевремени. Вспомнилось ветхое рубище, кое носила не снимая из года в год, ознобнепрекращающийся, стоптанные опорки на ногах, скудная, убогая еда и еле тлеющийогонек в печи…

Неужто ее вновь обрекут на эти мучения?!

Марфа пошатнулась, однако Шуйский не предложил ей сесть.Надменно глядя в огромные, испуганные черные глаза инокини, отчеканил:

– Прочти. Что молчишь, разве неграмотна? Читай же, ну!Вслух читай!

С трудом разбирая написанное, Марфа зашелестела откуда-то ссередины послания: