– «…Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыномцаря Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Москве многихлюдей, а нас самих и родственников наших устрашил смертью. Я боярам, дворянам ивсем людям объявила об том тайно, а теперь явно, что он не наш сын, царевичДимитрий, а вор, богоотступник, еретик. А как он своим ведовством ичернокнижеством приехал из Путивля в Москву, то, ведая свое воровство, по насне посылал долгое время, а прислал к нам своих советников и велел им беречьнакрепко, чтобы к нам никто не приходил и с нами никто не разговаривал. А каквелел нас к Москве привезти, и он на встрече был у нас один, а бояр и другихлюдей никого с собою не пускал к нам и говорил нам с великим запретом, чтоб мнеего не обличать, претя нам и всему нашему роду смертным убийством, чтоб нам темна себя и на весь род свой злой смерти не навести, и посадил меня в монастырь,и приставил ко мне своих советников, и остерегать велел накрепко, чтоб еговоровство было не явно, а я, из-за угрозы, объявить в народе его воровство несмела…»

Дальше читать недостало сил. В горле пересохло, глаза началислезиться. А тут еще память ужалила, как змея… Вот окончился путь изВыксунского монастыря. Привезли инокиню в Москву, к этому неведомому,назвавшемуся именем ее сына… Марфа бросилась из кареты – и оказалась в объятияхневысокого юноши, чья одежда была так и залита драгоценными каменьями.

– Матушка! – вскричал он, задыхаясь. –Родненькая моя матушка!

Марфа смотрела на него, но ничего не видела от нахлынувшихслез. Вцепилась в его руки, уткнулась в жесткое от множества драгоценностейожерелье, не чувствуя, как камни царапают лицо. Дала волю слезам, которыекопились все эти мучительные годы разлуки.

Вдыхала незнакомый запах, казавшийся ей родным…

– Она его признала! Мать признала сына! Он, это истинноон! Будь здрав, Богом хранимый государь! – неслись со всех сторонумиленные крики.

Марфа кое-как разлепила склеенные слезами ресницы,разомкнула стиснутые рыданием губы:

– Митенька, ох, душа моя, радость… Ты, это ты, дитяненаглядное! О Господи!..

«…и посадил меня в монастырь, и приставил ко мне своихсоветников, и остерегать велел накрепко, чтоб его воровство было не явно, а я,из-за угрозы, объявить в народе его воровство не смела…»

Рука с письмом бессильно упала.

– Вишь ты, пожалел тебя, лгунью лживую,государь! – проворчал Шуйский, когда Марфа подняла на него огромные,полные страха глаза. – Защитил от народа, написал: ты-де упреждала его ибояр, что пред ними самозванец! А разве ты упреждала?

«Да ведь он же сам, сам князь Василий, громче всех кричал,что признает в моем Димитрии истинного сына Грозного! Кто же тут лжет?!» – чутьне воскликнула Марфа, но благоразумно сдержалась. Даже рот ладонью прикрыла,чтобы ни словечка лишнего не вылетело.

Кончилось для нее время споров и сомнений. Сейчас она всецелов руках этих людей. Это еще счастье, что от нее чего-то хотят! Может быть,исполни Марфа их просьбу, они будут к ней милосердны?..

Господи, помоги! Она все сделает, только помоги!

– Что мне с этим делать? – спросила чуть слышно.

– Разослать эту грамоту по всей русской земле от лицасвоего. Проси прощения у народа, что лгала ему, что с твоей помощью взошел намосковский трон еретик и самозванец, да еще свою еретицу возвел!

– Разошлю, – кивнула Марфа. – Все сделаю, чтовелите. А… а со мной потом что станется? Куда меня? В… в Выксу?..

Страшное слово не шло с языка. Марфа боялась взглянуть наШуйского.

Тот долго молчал, собрав губы в куриную гузку, явственнонаслаждаясь страхом инокини, ее стыдом, ее унижением. Потом процедилснисходительно:

– Останешься здесь. Благодари государя!

Марфа упала на колени, сложила руки…

Но она не благодарила. Она молила Господа о прощении.Господа – и погибшего сына своего, от которого только что отреклась навеки.

Дня два над Кремлем реяла мертвая, тяжелая тишина, а потомвдруг снова ударили в колокола. Какие-то минуты женщины молча смотрели друг надруга, и в памяти каждой воскрес тот ужас, который разразился совсем недавновслед за набатным звоном.

– Они хотят перебить нас всех! Нас всех допоследнего! – взвизгнула Ядвига Тарло. – Они убьют Станислава и насубьют!

Марина никогда не видела жену своего двоюродного брата,хорунжего перемышльского [9] в такой истерике. Считала ее весьма недалекойдомашней курицей, а в свите своей терпела только из-за родственных чувств.Однако совсем недавно Ядвига успела крепко удивить не только царицу, но имногих прочих. Когда в страшную ночь мятежа в их дом в Китай-городе ворвалисьмосквитяне, жаждавшие крови поляков, всех без исключения, мужчин и женщин, ипринялись рубить-крошить направо и налево, Ядвига бросилась к постели больногомужа и прикрыла его собой, истошно крича: «Не троньте моего Станислава, раньшеменя убейте!» Это неожиданно тронуло мужиков: и Ядвигу, и Станислава все-такипощадили, только обобрали до нитки, до последней рубашки, чуть ли не полунагихпригнали в Кремль. Теперь Станислав Тарло был отправлен вместе с прочимимужчинами и воеводой Мнишком в дом бывшего думного дьяка Афанасия Власьева, гдеих всех держали под охраной. Ядвигу же, придворную даму царицы, оставили приней. Ничего не зная толком об участи и здоровье больного мужа, Ядвига впала вполуобморочное оцепенение, а вот сейчас, при этом похоронно-тревожном звонеколоколов, очнулась – совершенно потеряла голову от нового припадка страха.