– Я виновата перед великим государем, царем и великимкнязем Василием Ивановичем всея Руси, и перед освященным собором, и перед всемилюдьми Московского государства и всея Руси; а больше виновата перед новыммучеником – перед сыном моим, царевичем Димитрием. Терпела я вору, расстриге,лютому еретику и чернокнижнику, не объявляла его долго; а много кровихристианской от него, богоотступника, лилось, и разорение христианской верыхотело учиниться; а делалось это по бедности моей, потому что, когда убили сынамоего, Димитрия-царевича, по Бориса Годунова велению, меня держали после того ввеликой нужде, и весь род мой был разослан по дальнейшим городам, и жили все вконечной злой нуже, – так я, по грехам, обрадовалась, что от великой инестерпимой нужи освобождена, и не известила. А как он со мной виделся, изапретил мне злым запрещением, чтоб я не говорила ни с кем. Помилуйте меня,государь и весь народ московский, и простите, чтоб я не была в грехе ипроклятстве от всего мира!

Царь сказал, что ради великого государя, царя и великогокнязя Ивана Васильевича, и ради благоверного страстотерпца, царевича Димитрия,честных и многоцелебных его мощей, прощает царицу, инокиню Марфу, и проситмитрополитов, архиепископов и епископов, и весь освященный собор, чтобы они сним вкупе о царице Марфе молили Бога и Пречистую Богородицу и всех святых,чтобы Бог показал свою милость и освободил ее душу от грехов.

Словом, сплошная лепота и благость.

А мощи-то и впрямь выдались многоцелебны! Рассказывали, что,лишь только вскрыли в Угличе гроб царевича Димитрия, тотчас начались чудесныеисцеления, ну а в Москве они просто валом повалили: в первый день исцелилисьтринадцать человек, на другой день – еще двенадцать…

До Филарета, конечно, эти два дня доносились всякиеразговоры… О том, например, что один купец бил себя в грудь и каялся, чтопродал государевым людям тело своего мертвого сына, мальчика семи лет – как развозраста убитого Димитрия. А потом узрел тело сына во гробе. Мертвый был одет виное платье и вовсю творил чудеса! Другие уверяли, будто не купецкий сын лежитво гробе, а стрелецкий. Нашли-де мальчика по имени Ромашка, заплатили за негоотцу большие деньги, убили и положили в Угличе на место Димитрия. Положили – ираспустили молву в народе, будто у тела Димитрия делаются чудеса, будтоисцеления совершаются. А ведь это один подлог: всякие здоровые плуты приходят ипритворяются, будто они больны были и выздоровели, поклонившись мощам.

Да уж… за последние дни столько всякого навидался Филарет,стоя у гроба, что диво, как зубы в крошку не источил, скрежеща ими втихомолку.Только раз и передохнул, когда введенный во храм больной не исцелился, а взялда и умер. Впрочем, пришлось объяснить это его безверием. А потом Филарет самслышал, как иноземцы спрашивают сидящих у церкви увечных да слепых: «Что же васцаревич не исцеляет?» – «По маловерию нашему, – ответствовалистрадальцы. – Бог чрез ангела своего объявляет нашим архиереям и попам, когоон удостоит исцелить!»

Наконец-то издевательство закончилось, и Филарет смогворотиться домой. Принял чарочку, другую, отужинал, раскинулся вольно в своемукромном покойчике… Думал, снизойдет благость душевная и отдохновение настанет,но ничуть не бывало: во рту было пакостно, словно не яствы дорогой откушал, а,к примеру, дождевых червей или еще чего более непотребного. На душе царило ещеболее мерзкое ощущение. И только-только стал успокаиваться, как принесла женелегкая невесть кого!

А кого она, однако, принесла?..

Слуга, старый, преданный, обласканный еще покойным братомАлександром Никитичем, кого попало в дом не впустит. Тем более что ему былотдан строгий наказ: не тревожить господина. Однако осмелился и потревожил…Значит, стряслось что-то и впрямь весьма важное.

Филарет внезапно сорвался со своего ложа: а если, храни Бог,беда с Мишей?!

В три шага достиг двери, распахнул ее:

– Что там такое, Матвеич?

Приникший к створкам старик отшатнулся в сторону, открыввзору Филарета невысокого худощавого мужчину, который отвесил поясной поклон ибез спросу шагнул в покои. Повинуясь его небрежному взмаху, старик притворилдверь.

Филарет нахмурился. С чего это Матвеич так стелется передэтим неизвестным? Да, его лицо, вырванное из темноты колеблющимся пламенемтрехсвечника, – молодое, худое, с каким-то голодным, жадным выражениембледно-голубых глаз, обросшее неровной рыжей бородкой, – было незнакомоФиларету. А впрочем, нет… Вроде бы он когда-то видел этого человека…давно-давно, и тот был без бороды… нет, не вспомнить! Да мало ли народу прошлоза жизнь перед глазами – разве всех удержишь в памяти?

Да ведь это небось чей-нибудь слуга с тайным поручением,осенило вдруг Филарета, и непонятная тяжесть, прильнувшая было к душе, отлегла.В самом деле, что это он так взволновался, словно не какой-то невзрачныймужичонка постучался в дверь, а вестник судьбы?!

– Кто тебя прислал? – высокомерно спросилФиларет. – Ну, говори быстрее, недосуг мне тут со всяким…

– Никто меня не присылал, – передернул плечамипришелец, и Филарет заметил в вороте распахнувшейся голошейки [12] старый,поблекший шрам, перечеркнувший его горло. – И я тебе не всякий. Я – один!

– Не всякий? Один? – дивясь такой наглости,вскинул брови Филарет. – Кто ж ты таков есть?!

– Не признал, Федор Никитич? – Губы незнакомцачуть раздвинулись в усмешке, в которой не было ничего веселого, а толькоскрытая угроза. – Не признал крестника?

– Какого еще крестника?! – сердито выкрикнулФиларет, непонятно чего испугавшись и пряча этот страх за гневом. – Нет уменя никакого крестника. Назовись, ну? Как твое имя, как прозвание?

– Имя мое – Димитрий, – сказал незваныйгость. – А по батюшке – Иванович. Царевич Димитрий Иванович.

– Тетка Фрося, отвори. Да чего испугалась? Это я, Егор.Как живешь-можешь?

– С чего ты обо мне так озаботился?

– Да ведь я всегда… по-соседски… А Никита дома ли?

– Словно не знаешь, что он в карауле нынче? Небось длятого и пришел, что хозяин в нетях.

– Забыл, тетенька, вот те крест святой, забыл. Ну а ужколи я тут, не дозволишь ли взойти?

– Ох, парень, шел бы восвояси. Добегаешься до беды!Скажу Никите, что ты тут ошиваешься, он же возьмет тебя за руки, за ноги, да ираздерет начетверо.

Молодой стрелец обиделся – так и стал на ступенях: