Но душегуб-спаситель отчего-то не встречался Ефросинье. Затов ее доме появилась душегубица…

Недели две назад Никиту словно подменили. Среди дня он ходилкак пьяный, глаза его, чудилось, уплывали невесть куда, а с губ не шла улыбка –такая ласковая, такая нежная, что у Фросеньки щемило сердце. Вот таким же былНикита в те давние, незабытые времена их весны, их любви. Сейчас тоже стояла надворе весна, буйствовала по дворам черемуха с ее горьким, безумным запахом, иФросенька всем существом своим ощущала, что все вокруг готово сойти от счастьяс ума. Вот и Никита сходил с ума, но от чего? От какого такого счастья?

Он даже к жене изменился – не то чтобы подобрел, но ни разуне отвесил тумака, ни разу не вызверился. Он ее словно не видел, как не виделлавок и столов, на которые натыкался – и не ощущал боли. Каждый день, каждуюминуту Ефросинья исподтишка наблюдала за мужем, хоть видела его редко: Москваготовилась к государеву венчанию, охрану Кремля удвоили, а роту, где служилНикита, отрядили на обереженье Вознесенского монастыря, где теперь жилапольская невеста. Ефросинья узнавала об этом от соседок: Никита ничего иникогда жене не рассказывал.

А потом… потом что-то вновь случилось с мужем. Он спал слица, почернел – и впервые за много дней, недель, даже месяцев пришел ночью кжене. Не ласкал – насиловал жестоко, а она терпела, грызла руки, чтобы некричать от боли, чтобы не разозлить мужа. Глаза у него были безумные, а лицотакое – чудилось, убьет, если что не по его станется! Каким-то чутьем – вотименно, не человечьим пониманием, а почти звериным чутьем – Ефросинья поняла:не ее насилует Никита, не ее крови, страданий, криков жаждет, не ее чает убить.И вот тут-то ужалила ревность – да так, что Ефросинья едва не задохнулась отсердечной боли. Одно было знать, что Никита таскается по блядям, которые ковсем ласковы. Ну и посношался с ними, что ж такого, мужики без блуда не могут,а тело заплывчиво, дело забывчиво… И совсем другое – видеть его обезумевшим отобиды, от раны, нанесенной какой-то женщиной.

Муж снова исчез из дому на несколько дней. Ефросинья ждала,затаившись, маясь от предчувствия беды. Когда однажды на рассвете ударили внабат, невольно закричала, вскинувшись в постели. И слезы лились, лились весьтот день безостановочно. Отчего казалось, что теперь решается ее судьба?..

А вечером Никита воротился – и не один. Нес на плечебесчувственную девку. Свалил ее на пол в сенцах, глянул на Ефросинью и – сразупоняла жена – не увидел ее своими налитыми кровью глазами.

– Вот тебе служанка, – пробормотал, едва владеягубами. – Делай с ней что хошь, хоть изруби в капусту. Гоняй в хвост игриву, твоя она. Со свету сживи! Ремней со спины нарежь!

Он и сам не соображал, что кричал. Трясся весь от непонятнойярости, от злости.

«За что он ее так ненавидит?» – в первую минуту подумаланичего не понимающая Ефросинья.

Девка была как девка: беленькая, пухленькая, что оладушка.Только мятая вся, ободранная, полуголая – в одной рваной рубахе. Между ногкровь, на груди и шее следы зубов, руки в синяках. Губы вспухшие.

«Что с ней делали?!» – ужаснулась Ефросинья. И тотчас поняла– что , а еще поняла, кто это делал.

Никита. И не девку он ненавидит, а себя – за то, что содеял это. А еще все то же звериное, необъяснимое чутье подсказало Ефросинье: а ведь этота самая девка, из-за которой сходил с ума Никита. Сходил – и сошел-такиокончательно!

Ей бы преисполниться злорадством… но, как верная собака,которая кусает всякого, обидевшего хозяина, Ефросинья преисполнилась ненавистьюне к мужу, а к его мучительнице. И, увидав это раскинувшееся, белое, нежноетело (разве сама она в минувшие времена была хуже? Разве груди ее были не стольпышны?), она не смогла сдержаться: набросилась на беспомощную, бесчувственнуюдевку, начала тормошить ее, бить, пинать, кричать что-то дурным голосом… Никитанасилу отогнал жену, а утихомирил ее, только крепко приложив об стену.

Фрося давно отучилась плакать: даже когда бивал муж,утиралась, как кошка – лапкой, вскакивала на ноги и бежала что-нибудь ладить похозяйству, ведомая немудреной бабьей хитростью: за делом боль избывается. А тутникак не могла успокоиться: выла да причитала, словно весь запас невыплаканныхслез решила излить зараз. Никита сперва вызверился на жену, да Ефросинья завелав голос – он и плюнул, кинулся вон из избы, сжимая голову руками.

Фрося это едва ли заметила – захлебывалась от рыданий, немогла передохнуть, даже разогнуться сил не было, такая игла вонзалась в сердце,что снова скрючивалась в углу. Но постепенно ее сморила усталость, от слеззаболели глаза, пересохло во рту от стенаний. Трясло ознобом; она свернуласьклубком, пытаясь согреться (встать, идти куда-то, где теплее, чем на земляномполу настывших сеней, не было сил), как вдруг ощутила рядом что-то теплое.Бездумно прильнула к этому живому теплу, вздохнула – и внезапно провалилась нето в сон, не то в беспамятство. И так ей было хорошо, так спокойно… чудилось, вжизни не ощущала она ничего подобного, ну, разве что в незапамятные времена,когда засыпала рядом с мамушкой, прильнув к ее жаркому, сдобному боку…

Проснулась от смутной тревоги. С трудом разлепила склеенныеслезами веки, подождала, пока глаза привыкнут к сумраку сеней… И не поверилатому, что увидела: оказывается, она лежит, прижавшись к этой драной белотелойдевке, греясь от нее – и согревая ее своим телом. Видимо, и добыча Никитинатоже уснула, потому что Ефросинья увидела, что она сонно, непонимающе распахнуласвои темные, словно спелые вишенки, глаза. В первое мгновение дернула рукой,словно хотела осенить себя крестным знамением, однако тотчас замерла и снескрываемым ужасом уставилась на хозяйку. Но Ефросинья поняла, что незнакомкаиспугалась не ее. Они обе враз проснулись от звука тяжелых шагов на крыльце,обе мгновенно смекнули: это возвращается Никита – и обе были до смерти напуганыэтим.

Дверь распахнулась, на пороге замер вернувшийся хозяин.Позади него садилось солнце, и Ефросинье почудилось, будто фигура мужа окруженасполохами ад-ского пламени. Он какое-то время всматривался в полутьму, а потомс усилием вытолкнул из горла хриплый смешок:

– Вижу, поладили? Ну, вот и ладно. Давай, Стефка, идина лавку ложись. Еть тебя стану почем зря.

Язык его заплелся, и Ефросинья поняла, что муж чудовищно,беспросветно пьян. Давненько она его не видела таким! Что-то сейчас будет?..«Бедная, бедная…» – подумала она и с изумлением обнаружила, что жалеет не себя,а эту незнакомую приблуду. Но вслед за языком заплелись и ноги Никиты: онгрянулся на пол во весь рост. Грянулся – и замер недвижим.