«Убился!» – мелькнуло в голове Ефросиньи, и она оглянуласьна девку. Та смотрела не то с ужасом, не то с надеждой, и Ефросинья вдругподумала, что видит в ее лице отражение собственных чувств. Но тотчас Никитагромко вздохнул, неуклюже перевернулся на спину – и громко захрапел.

Живой. Спит.

Ну, пока спит – не страшно!

– Помоги-ка, – велела Ефросинья, вставая и пытаясьприподнять каменно-тяжелое тело Никиты.

Девка шевельнулась – и тут же вся перекосилась, побелела,застонала.

Ефросинья покачала головой. Да, мало ей возни с беспомощнымНикитою – еще и эта блядешка неведомая навязалась.

– Стефка… это что ж за имя такое нехристианское? –пробормотала она и была немало поражена, услышав ответ:

– Стефания… То по-польски. Сте-па-ни-да по-русскибудет.

Голос у девушки был хриплый, сорванный – видать, кричаламного нынче да плакала. Слова выговаривала слишком твердо, не по-русски. Ну да,ежели имя у нее польское, то и сама полька. Не из тех ли, кого нынче московскийнарод бил почем зря? Сама Ефросинья избиения не видела – соседки сказывали,крови-де иноземной пролили… Заодно с поляками и царя Димитрия порешили!

Ну, до царя Ефросинье дела не было: одного порешили – другойсыщется, это уж всенепременно. Была бы шея, а хомут найдется. Гораздо больше еезаботило, как они теперь уживаться станут с девкой Стефанией, а попросту –Степанидой? Для чего Никита приволок ее? Уж, верно, не для того, чтобы похозяйству жене пособлять! Станет эта хорошенькая черноглазая беляночка гретьему постель… а Ефросинья, что же, за прислугу у них будет? Хотя нет, Никитаговорил, девка, наоборот, ей в прислуги дадена. Зачем? Всю жизнь самауправлялась, какая еще, к лешему, прислуга нужна?! Ох, ничего она не понимает,ничегошеньки! И страшно, страшно отчего-то как!

В это мгновение снова заскрипели ступеньки под чьими-тоторопливыми шагами, и на пороге возникла еще одна мужская фигура. Стефка привиде гостя взвизгнула, будто ее шилом ткнули, Ефросинья аж подскочила,вгляделась испуганно в пришедшего – и вздохнула с облегчением:

– Чего ты, дурная? Так заорала – я думала, тать лесной!А это ж Егорка Усов, нашла кого бояться.

Однако Стефка продолжала скулить и жалась к Ефросинье,словно котенок к мамке, чуть ли не под подол норовила забиться. Сосед, первыйдруг мужнин и гость-завсегдатай Егорка, тоже держался странно: топтался вдверях, не решаясь войти в дом, а на лице его – простеньком, конопатом,добродушном – застыло такое выражение, как будто его изнутри черти грызли. Вголубых глазах блестели слезы, пухлые детские губы, окруженные едва заметной,белобрысой щетинкою, дрожали, пальцы мяли полу кафтана. Никогда Ефросинья невидала его таким и не могла не спросить:

– Что с тобой, Егорушка?

Парень поник головой.

Стефка перестала выть и тихо, горько плакала, порою отираяслезы краем Ефросиньина передника. Плечи Егора вдруг тоже начали дрожать, апотом, поминутно шмыгая носом, покаянно вздыхая и путаясь в словах, онрассказал обо всем, что произошло в царицыных покоях. И тогда Ефросиньяподумала, как же глупа она была, что жаловалась на свою жизнь. Кажется, самоестрашное в ней только начиналось…

Но человек привыкает ко всему. Шли дни. То, что в первоевремя казалось страшным и непереносимым, постепенно сделалось привычным. Да,Ефросинья привыкла к присутствию Стефки, к тому, что Никита всякую ночь,которую проводит дома, берет польскую девчонку к себе в постель. Днем же он необращал на нее никакого внимания, словно на приблудную кошку, и не уставалнапоминать, что польская блудница – не более чем рабыня в их доме. Стефкасначала плакала, не осушая глаз, но спустя месяц немного ожила: с лица сошлисиняки, на губах и в ярких, вишневых глазах порою вспыхивала улыбка. О нет, этопроисходило не тогда, когда она слышала пьяный рык Никиты:

– Эй, ты, блядища, а ну поди сюда, ложись!

В эти минуты Стефка напоминала человека, который движется восне, одержим ночеходом [13]. А улыбалась она – и то лишь изредка, – когдас ней заговаривала Ефросинья. И… когда к Воронихиным – конечно, в отсутствиехозяина! – заглядывал Егорка Усов.

– Да ты не бойся! – махнул гость на онемевшегохозяина и свободно прошел к столу, крытому парчовой скатертью. – И негляди на меня так, словно я – ожившие мощи, кои вы нынче на потеху болванамвыставили в Архангельском соборе. Может, те мощи и чудотворные, да не мои!Главное чудо, которое я покуда умудрился сотворить, – это в живыхостаться.

Хохотнул, довольный остротой, качнул чару, стоявшую наподносе, и недовольно поморщился: та оказалась пустая.

– Эй, Матвеич!

Дверь немедля распахнулась, и Филарет глазам своим неповерил: на пороге возник старый слуга с подносом в руках. Ишь ты… травничек икапустка, и грибочки, и медок сотовый… рыбка…

Что за притча? Филарет уже отужинал. Для кого же все этонаготовлено?

Тотчас он получил ответ – для кого. Матвеич метал еду настол с проворством невиданным, с поклонами да приветливыми поглядываниями нанезваного гостя. Все его старческие морщины лучились счастливой улыбкою. Причемна хозяина он даже и не смотрел, и такое впечатление, прикрикни на него сейчасФиларет, затопай ногами: пошел-де вон! – Матвеич и не услышит. Затобезоговорочно повиновался снисходительному кивку пришельца и убрался за дверь,приговаривая:

– Кушай, свет мой батюшка, кушай во доброе здоровьице!

Свет его батюшка был, надо полагать, этот рыжебородый, и емуже предлежало пожелание доброго здоровьица…

Филарет опустился в кресло, отказываясь что-либо понимать.

Неужто недоверчивый, угрюмый Матвеич и впрямь поверил, будтонезваный гость – чудом оживший Димитрий?! Ну, тогда старик совсем спятил.Неизвестный лишь отдаленно похож на убитого царя мастью (волосы у нихрыжеватые) да статью (оба невысоки ростом, худощавы, однако широкоплечи), ноникак не напоминает бывшего государя чертами и цветом глаз. Кроме того, Филаретсам видел на Красной площади труп – это был истинно Димитрий, пусть иобезображенный, но все же он, он, вдобавок с такой дыркой напротив сердца, чтоникакая ни дьявольская, ни Божеская сила не могла бы его воскресить, что бы тамни болтали досужие люди.