– Терпеть не могу все эти ухмылочки и рифмовочки вокругнэпа, – сказал он Калистратову. – Им все кажется, что это наш конец,а ведь это только лишь «надолго», но не навсегда!

– На мой век, надеюсь, хватит, – вздохнул беспутныйКалистратов и, не тратя времени, устремился к буфету.

Кирилл, прямой, бледный и серьезный, в убогой косоворотке,похожий на прежних фанатиков подполья, выделялся среди нарядных гостей. Если быне боялся он обидеть мать, давно бы ушел в свою комнату и засел за книги.Чертов нэп, все «бывшие» закукарекали, эмиграция следит с придыханием, решили,что и впрямь можно повернуть историю вспять. Ну хорошо, с дяди Галактиона многоне спросишь, отец вообще живет так, будто политика не существует, типичныйвариант «спеца», мама вся в своих шопенах, молится украдкой, все еще обожаетсимволистов, «ветер принес издалека песни весенней намек», однако и наше ведьпоколение чем-то уже тронуто тлетворным, даже брат, красный комбриг, о Вероникеуж и говорить нечего...

Возмущение юного пуританина можно было легко понять привзгляде на его родителей. Они не вписывались в революционную эстетику в той жестепени, в какой их хлебосольный московский стол не совпадал с прейскурантомкакой-нибудь советской фабрики-кухни. Красавица Мэри в длинном шелковом платье сглубоким вырезом, с ниткой жемчуга на шее, пышные волосы подняты вверх изавязаны античным узлом. Под стать ей и сам профессор, пятидесятилетний БорисНикитич Градов, совсем не отяжелевший еще мужчина в хорошо сшитом и ловкосидящем костюме и с аккуратно подстриженной бородкой, которая, хоть и не вполнегармонировала с современным галстуком, была, однако, необходима для продолжениягалереи великих российских врачей. В праздничный вечер оба они выглядели покрайней мере на десять лет моложе своего возраста, и всем было ясно, что ониполны друг к другу нежности и привязанности в лучших традициях недобитойрусской интеллигенции.

Гости Градовых в основном тоже принадлежали к этому племени,ныне объявленному «прослойкой» на манер пастилы между двумя кусками ковриги. Вначале вечера все они с очевидным удовольствием толпились вокруг друга домаученого-физика Леонида Валентиновича Пулково, только что вернувшегося изнаучной командировки в Англию. Ну, посмотрите на Леонида, ну, сущий англичанин,ну, просто Шерлок Холмс.

Ан нет, настоящим англичанином вечера вскоре был объявлендругой гость, писатель Михаил Афанасьевич Булгаков; у того даже монокль был вглазу! Впрочем, Вероника, помогавшая свекрови принимать гостей, не раз ловилана себе не очень-то английские, то есть не ахти какие сдержанные, взглядызнаменитого литератора.

– Послушайте, Верочка, – обратилась к ней МэриВахтанговна. Вот, пожалуй, только в этом обращении и проявлялись традиционныесемейные банальности, трения между свекровью и невесткой: последняя всехпросила называть ее Никой, а первая все как бы забывалась и звала ееВерой. – Послушай, душка... – Тоже, прямо скажем, обращеньице, изкакого тифлисского салона к нам пожаловало? – Где же твой муж, моядорогая? – Вероника пожала великолепными плечами, да так, что МихаилАфанасьевич Булгаков просто сказал «о» и отвернулся.

– Не знаю, maman. – Ей казалось, что этим «maman» онапарирует Верочку, но Мэри Вахтанговна, похоже, не замечала в таком адресеничего особенного. – Утром он сопровождал главкома в Кремль, но должен былбы уж вернуться три часа назад...

«Хорошо бы вообще не вернулся», – подумал проходящиймимо с бокалом вина Булгаков.

– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! Тихо запер я двери иодин без гостей пью за здравие Мэри! – возгласил какой-то краснобай.

Начались стихийные тосты. Дядя Галактион стал шумнопротестовать, говоря, что тостам еще не пришел черед, что произнесение тостов –это высокая культура, что русским с их варварскими наклонностями следуетпоучиться у более древних цивилизаций, делавших утонченные вина уже в тевремена, когда скифы только лишь научились жевать дикую коноплю.

В общем, началось было шумное хаотическое веселье, именнотакое состояние, которое и позволяет потом сказать «вечер удался», когда вдругза окнами взорвалась шутиха, другая, забил барабан и послышались молодыеголоса, скандирующие какую-то «синеблузную» чушь вроде: «Революции семь лет!Отрицаем мир котлет! Революция пылает, власть семьи уничтожает!» Это и были«синеблузники», последнее увлечение младшей Градовой, восемнадцатилетней Нины.

Гости высыпали на крыльцо и на террасу, чтобы посмотретьпредставление маленькой группы из шести человек. «Начинаем спектакль-буфф подназванием „Семейная революция“!» – объявила заводила и тут же прошлась колесом.Заводилой как раз и была Нина, унаследовавшая от матери темную густую гриву, вданный период безжалостно подрубленную на пролетарский манер, а от отца –светлые, исполненные живого позитивизма глаза и взявшая от остального мира,столь восхищавшего всю ее юную суть, такую сильную дозу юного восхищения, чтоона сама порой казалась не каким-то отдельным имярек существом, а просто частьюэтого юного восхитительного мира в ряду искрящихся за соснами звезд, стиховПастернака и башни Третьего Интернационала. Искрометному этому существупредстоит сыграть столь существенную роль в нашем повествовании, что нам,право, не доставляет никакого удовольствия сообщение о том, что акробатическаяфигура, с которой она появляется на этих страницах, завершилась довольно неудачно– падением, и даже несколько нелепым приземлением на пару ягодичек, к счастью,достаточно упругих.

Вообще весь «буфф» оказался каким-то чертовски нелепым ипочти халтурным, если к этому еще не добавить его бестактность.

Здоровенная орясина, пролетарский друг профессорской дочкиСемен Стройло, накинув на свою юнгштурмовку какую-то несуразную лиловую мантию,а башку вбив в маловатый цилиндр, деревянным голосом зачитал:

Я профессор-ретроград,

У меня большой оклад.

На виду у всей страны

Я тиран своей жены.

Остальные участники труппы построили за его спиной довольношаткую пирамиду и стали выкрикивать:

– По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!

– Наша Мэри бунту рада, поднимает баррикаду!

– Обнажив черты чела, говорит: «Долой обузу!

Я свободная пчела! Удаляюсь к профсоюзу!..»

Каждый восклицательный знак, казалось, вызывал все новыеопаснейшие колебания, и гости следили не за дурацким текстом, а за столь шаткимравновесием. В конце концов пирамида все-таки рухнула. Никто, к счастью, непострадал, но возникла ужасная неловкость, возможно, даже и не от бездарностизрелища, а от подспудного ощущения фальшивости этого «бунтарства»: так илииначе, но «синие блузы» были на стороне правящей идеологии, а собравшиеся уГрадовых либеральные «буржуа» всегда полагали себя в оппозиции.