и так как такими переездами лучше заниматься в летнее время, ибо иначе подъездные пути к дороге разбивает распутицей — начало общей передислокации предприятий с вновь принятых территорий назначили на конец июля 1941 года. Лишь к июлю дороги в той же Западной Белоруссии наконец подсыхают уже окончательно — поэтому и возник этот рубеж.

С того самого времени и вплоть до лета 1941 года мы готовились к началу вывоза заводов и фабрик от новой западной границы к нам за Урал, к тому же я муштровал мои «паровозные армии» для того, чтобы больше народу могло в чистом поле с нуля новую железную дорогу выстроить, и опять же обязанности руководить бурятской железной дорогою никто с меня не снимал. Работы было много, время было прекрасное, и жизнь буквально кипела вокруг. Казалось, что больше работать уже невозможно. Казалось…

Когда у нас все уже было готово к июлю, к грядущему вывозу западных заводов на восток нашей страны, Германия напала на нашу страну. Практически все заводы, которые мы приготовили к вывозу, в неделю-другую были врагами захвачены. Нам не хватило по времени буквально пару-другую месяцев, да и враг напал, по слухам, именно потому, что уже видел наши приготовления по отводу промышленности от границы в глубь страны. Если бы мы успели все вывезти, то в летние месяцы 1942 и 1943 годов мы бы изменили дислокацию наших исторических предприятий внутри страны на более выгодную, и тогда все могло быть иначе. Враг не мог этого всего допустить, вот и напал без объявления войны, по-предательски.

Первое время был шок, разумеется, от нас в распоряжение Ставки были выделены все «паровозные армии», которые стали срочно расшивать узкие места на железной дороге, чтобы увеличить транспортный поток к линии фронта, но так как планы по эвакуации были сорваны по причине отсутствия тех, кого предполагалось эвакуировать, то вся наша группа замерла в ожидании. Мы — перевозчики, мы не можем прийти на завод и сказать там: сворачивайтесь, мы будем вас вывозить. Нужна была команда сверху, а иначе это стало бы махновщиной и тем, что началось при Хрущеве. Короче, волюнтаризм.

К счастью, наверху кровавые сопли жевали недолго, и с начала июля нами стал заниматься сам товарищ Николай Михайлович Шверник, который был до этого Председателем Верховного Совета Национальностей, и поэтому был мне знаком больше прочих. Я же был министром путей сообщения в национальной республике и поэтому пересекался с Николаем Михайловичем чаще обычного. Николай Михайлович был тогда назначен председателем Совета по эвакуации, то есть руководил он не только нами, транспортниками, а еще и всеми профильными наркоматами, то есть мог отдать приказы любому заводу или фабрике, чтобы те начинали сворачиваться. Само собой, первым делом Николай Михайлович пожелал ознакомиться с нашими планами по предполагаемой эвакуации. А так как планы эти были у нас постепенными, то и пунктов новой привязки заводов у нас было немного, то все предприятия на новые площадки не влезли бы. И вот тогда Николай Михайлович принял волевое решение и приказал уплотнять существующие заводы на востоке страны, то есть большую часть предприятий повезли не просто в чистое поле, как нами планировалось, а на уже существующую структуру. Особое значение при этом придавалось моей Зауральской железной дороге и Челябинской области, где и был расположен Миасс, вокруг которого я и обживался до этого. Так что в основном уплотнение случилось не в безвоздушном пространстве, а там, где мной уже была развита местная железнодорожная сеть, которая нам до этого мнилась, как временная, а оно — вон как вышло. Кроме этого Николай Михайлович вышел с предложением к Ставке вернуть в его распоряжение «паровозную армию», ибо эвакуация наших заводов ему представлялась более важным делом, чем обслуживание наших отступающих армий. Товарищ Сталин нас просил сделать доклад, и я вместе с прочими подписал обращение Шверника о том, что средства производства для страны в долгой войне гораздо важнее, чем сами армии, и поэтому армии должны любой ценой прикрывать наши поезда, которые повезут на восток средства производства, а не поезда должны помогать воевать нашей армии. Когда я подписывал — каюсь, мне было страшно, враг рвался вперед, а мы, по сути, просили пожертвовать еще парой миллионов наших солдат, чтобы успеть на восток заводы все вывезти.

Сталин, когда этот доклад прочитал на заседании Совета по эвакуации, прошел мимо нас, а мы сидели за длинным столом, и каждому, начиная со Шверника и заканчивая мной — так как я был моложе других, смотрел прямо в глаза, а потом сухо сказал:

— Страна даст вам время для того, чтобы народное добро вывезти. За каждую минуту будет людской кровью заплачено. Вы знаете цену, если вы не успеете.

Мы успели. Что смогли, то успели — за исключением тех заводов, которые уже были в руках немцев. Потом уже в 1944 году нас всех за это наградило правительство. А больше про войну мне особо рассказывать нечего. Я пару раз просился на фронт — хотя бы с нашими частями, которые протягивали железнодорожное полотно, но мне сказали — нельзя, так что все мое участие в боевых действиях свелось к тогдашней разведке под Джалайнором в дни инцидента на КВЖД.

Честно говоря, не люблю я про военные годы рассказывать, потому что фронта не видал даже издали, и от этого всю жизнь у меня есть чувство какой-то неполноценности. Вроде здоровый мужик — с руками-ногами, с детства тяжелых работ не боялся, вон по сей день есть у меня билет кочегара, полученный в молодости, а на фронт меня не пускали. Мол, ты же коммунист, должен все понимать. А все равно родные и знакомые косились на меня после этого. Мол, раз монгол — обязан скакать, обязан в бою шашкой рубать или на худой конец стрелять вдаль из лука, ежели господь силой обидел. Легче мне стало уже после войны, когда я снова с моим сватом Борисом увиделся.

Я его след чуток потерял, когда его отовсюду погнали — и из наших наркоматов, и с поста министерства культуры. Был он тогда поднадзорный и пораженный в правах, работал сперва тапером в кинотеатре, а потом в школе сторожем. Затем уже ему разрешили быть в школе учителем, преподавать литературу и русский язык, а еще географию. Затем стал он школьным директором, а когда наступила война, пошел добровольцем на фронт. Офицером, конечно, раз он уже был офицером у белофиннов. Только из-за этого же его в войска не пустили, и