Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из толпы вышли около сотни закоренелых бойников. Я махнул над головой каждого рукой, как бы снимая клятву и говоря: «свободен».
– Уходите подале, – прохрипел я угрюмо, – и ведайте, ежели на моей земле зло сотворите, найду и убью.
Всем остальным я объявил, что отныне эта поляна станет лагерем волковоев. И для начала здесь смерды выроют землянки, поставят тёплые шатры и доставят пищу. Потом огнищане начнут завозить брёвна и камни. А после зимы построят большой острог с домами для полка волковоев. И пока судь да дело, я подозвал вожаков и вручил им мешки с золотом, чтобы те раздали каждому бойцу по монете. А также велел отпускать в город по сотне в очередь. Заодно сказал, где квартируют волковои Лео, чтобы новички поговорили с ними о новых порядках. Напоследок сказал, где меня можно найти в усадьбе, которую мы с мужиками прозвали Темп. Я ускакал в город, за мной бежал изрядно замёрзший Бродяга, а Даян изъявил желание остаться с волковоями.
Не смотря на глухую ночь, на Горе горели факелы, а у строящихся ворот толпились люди. Подъехав ближе, я узнал волковоев Лео. Подошёл Укрох и взял лошадь за узду:
– Поздорову, вож вожей Бор. Не спрашиваю, как прошёл тинг, и так вижу, если ты здесь, значит, Прок у Мары, а ты вожак волкодлаков.
– Всё так, вож Укрох, только нет теперь в Антании бойников-волкодлаков, а есть полк славных волковоев. Восемнадцать вожаков дали роту верности. Завтра на поляне тинга начнут обустраивать полковой лагерь.
– Но мы уже дали роту вожу Лео.
– Я на ваш отряд не претендую. Ваш вож Лео.
Еле шевеля закоченевшими руками-ногами, до дома я добрался в четыре ночи. Донельзя измотанный я заполз на топчан и, укрывшись медвежьей шкурой, провалился в беспробудный сон. Проснулся через час вдребезги разбитый от ноющей головной, мышечной боли и от сотрясающего озноба. Под тёплой шкурой меня жутко скрутило и так колотило, что лязгали зубы. Сердце молотило, пересохший рот хватал воздух. Попытался кого-нибудь дозваться. Просипел пересохшим горлом. В ответ ни звука. Вспомнил, что все наши мужики были в разъездах, а семья наших помощников жила в другом крыле дома. Отыскать в потёмках дорожную калиту с лекарствами не было ни сил, ни возможности.
Решив отлежаться, я задремал и проснулся от сотрясающего озноба и тошноты. Сознание плавало, в глазах рябило, воздуха не хватало, всё тело представляло собой сплошной комок боли. Прикинув остатками сознания ситуацию к носу, я предположил температуру далеко за сорок.
Насилу поднялся и долго сидел борясь с головокружением. Держась за стену, в полумраке доковылял до стола, дотянулся до кувшина с взваром и выдул половину. Чуток полегчало, но невыносимая слабость не давала поднять рук, будто парализовало. Доковылял до топчана. Усилилась тупая боль в голове, мышцы свело судорогой и возникло стойкое ощущение близкого конца. Помирать шибко не хотелось, но что тут поделаешь?
За неразрешимым вопросом: ещё немного пожить, или уже пора подыхать, меня и застала наша колдунья Ауда. В серых утренних сумерках через открытую дверь влетело облако пара, и безшумно скользнула закутанная фигура. Скинутая на лавку длинная овчиная шуба и толстый плат явили колдунью. Она по-хозяйски быстро огляделась, поворошила в почти потухшем очаге угли, подбросила мелких дров, раздула огонь и, гремя своими погремушками, приблизилась к моему ложу и встала в изголовье.
– Эхе-хе. Вот чуяла я, что плохо кому-то, а теперь сама вижу, кому. Злющая лихоманка тебя одолела, горемычный? Гнать её надобно.
– Худо мне, – из последних сил прохрипел я и уже хотел послать её… за кем-нибудь из наших, но потом из-за противного головокружения бессильно откинулся на ложе, закрыл глаза и, сбивая частое дыхание, с трудом просипел, – надобно… так… гони.
Ауда живо раскочегарила огонь в очаге, достала из сумы кувшинчик и разбрызгала вокруг какую-то вонючую дрянь. Потом стянула с меня рубаху, набрала с краю очага пригоршню старых углей и минут десять выводила угольком на лице, плечах, груди и животе непонятные знаки и каракули. Что-то пошептав, она вылила на рубашку остатки вонючки из кувшина, швырнула её в очаг и принялась из другого кувшинчика пичкать меня не менее вонючей бурдой, гадостный вкус и запах которой описать невозможно. Кое-как проглотив отвратительное варево, я ушёл в глухую оборону. А колдунья и сама от меня отстала, взяла свой бубен и начала нарезать круги возле моей кровати. Я вслушался в её неясное бормотание:
– Тебе лихоманка у Бора не стояти, жовтой кости не ломати, червоной руды не пити, средце не нудити, бела тела не сушити, а ступать на мха, на густы очерета, на сухи леса, на яры дремучи, на степы степучи, там нет людого гласу, собы не брешут и пивни не горланят. Слово моё крепко. Гой еси!
Я подумал, что это всё. Хренушки! Неуёмная баба властно перевернула меня на живот, приволокла из бани новый берёзовый веник, положила его мне на спину и, что-то нашёптывая под нос, принялась тюкать по нему топориком. Мне уже стало интересно, что же она ещё придумает. А она бросила веник в огонь, потом смочила тряпку какой-то ароматной жидкостью и принялась обтирать мою физиономию и туловище от следов угля. Бросив тряпку в огонь, она надела на меня чистую рубаху из моего ларя и заставила выпить ещё одну жутко горькую баланду. У меня больше не оставалось сил всё это терпеть, налитые свинцом веки закрылись под тонкий звон в ушах, и… я заснул.
Очнулся я за полдень с переполненным пузырём и кишкой. Еле успел накинуть тулуп и выскочить из дома. Рези в брюхе едва не привели к конфузу. Вернулся я вполне себе с облегчением и вдруг понял, что почти здоров. Вытирая со лба пот, я прислушался к организму. Вроде без проблем. Голова, горло, мышцы не болели, осталась лишь лёгкая слабость. Ну и Ауда, истинно волшебница! Надо будет ей что-нибудь подарить. Непонятно как, но своими выкрутасами она вылечила меня за несколько часов! Мощная женщина. Вот тебе и предрассудки. Вот тебе и дикое время. Призадумаешься тут.
Сменив насквозь мокрую от пота рубаху, я оделся потеплее и выбрался в общий зал, где, сидя у очага, о чём-то спорили Серш и Стинхо.
– Здорово, Бор. Что-то ты нынче бледный? – спросил Серш, – слышал, ты вчера с
