Постепенно мысли Шарлотты приняли иное направление и обратились к тетушке, столь неожиданно для всех оказавшейся на смертном одре. Вот она, как обычно, строгая и смиренная лежит на длинной сосновой кровати. Голова ее мирно покоится на белой подушке, руки покорно сложены на груди поверх пышного одеяла (тетушка, боясь случайной простуды, всегда тщательно заботилась о надлежащем тепле своей кровати), глаза неподвижно устремлены в потолок. Все ее черты проникнуты непостижимой одухотворенностью.

Шарлотта отчетливо помнила тот день, когда тетушка посвятила ее в сокровенную тайну своего сердца, поведав печальную историю своей безответной любви. С той поры Шарлотту неизменно восхищало великое мужество и стойкость тетушки, а также — ее небывалая самоотверженность и несгибаемая сила воли.

И вот теперь сама Шарлотта Бронте оказалась в положении, необычайно схожем с положением тетушки. Как же ей поступить? Конечно же, последовать примеру ее мудрой родственницы!

«Быть там, где я нужна, — думала Шарлотта, — с теми, кто меня любит и отчаянно ждет моего возвращения. Вот мой единственный и непреложный долг! Я обязана доказать всем и прежде всего самой себе, что я — достойная племянница моей дорогой тетушки! Сейчас — самое подходящее время сделать это! Мы едем домой, в Гаворт — Эмили и я. Там те, кто нам дорог. Там наша семья».

Шарлотта подняла голову, отняла руки от все еще заплаканных глаз и… вдруг почувствовала странное облегчение. Будто бы ее буйный, деятельный дух внезапно скинул осточертевшие ему тяжелые оковы и стремительным вихрем вырвался на свободу. Решение оказалось удивительно простым. В этом богато обставленном, сияющем безупречной чистотою дортуаре она нашла как раз то, что столь отчаянно искала все последнее время. Она открыла для себя Истину.

…Словно очнувшись от внезапного забытья, девушка медленно огляделась по сторонам и, к своему удивлению, обнаружила, что в дортуаре находилась еще одна особа — пожилая привратница. Она стояла буквально в двух шагах позади Шарлотты и молча наблюдала за происходящим.

— В чем дело, Розалия? — спросила пасторская дочь, стараясь скрыть раздражение. Было более чем очевидно, что противная старуха все это время самым бессовестным образом шпионила за нею по указанию мадам.

— Прошу прощения мисс, — живо отозвалась привратница, с невозмутимым самообладанием, — но я должна запереть дортуар на дневное время… если вы будете столь любезны, что согласитесь его освободить.

— Конечно, — ответила Шарлотта, взглянув на почтенную особу в упор. — Пожалуйста, передайте вашей хозяйке мои наилучшие пожелания и попросите распорядиться, чтобы наши вещи были подготовлены к отъезду. И как можно скорее.

— Вот как? Так, стало быть, мисс покидает нас?

— Мы с моей сестрой возвращаемся в Гаворт, — резко пресекла ее притворное сожаление Шарлотта. — Это все, Розалия, можете идти.

…К вечеру Шарлотта рассказала Эмили о тех трагических веяниях Судьбы, что буйным вихрем ворвались в тихий благословенный мирок их милого семейства, не преминув сообщить сестре о своем непреклонном решении как можно скорее отправиться в Гаворт. Эмили, разумеется, возражать не стала. Она, как и Шарлотта, была глубоко потрясена безвременной кончиною юного викария, всеми своими помыслами стремилась оказаться рядом с бедной малюткой Энн и отчаянно желала исполнить последнюю волю тетушки.

Что до просьбы Энн, излагавшейся в самом начале ее послания, то желание несчастной девушки было исполнено. После того, как Эмили ознакомилась с содержанием приложенного к письму Марты клочка бумаги, последний подвергся тайному сожжению. Однако перед тем как приступить к этой весьма неприятной процедуре, предусмотрительная Шарлотта извлекла из ящика своего бюро чистый бумажный лист и собственной рукою переписала стихотворение — частичку бесценного сердца любимой младшей сестры. Обе пасторские дочери единодушно сочли, что сохранить его было делом чести.

…Приготовления к отъезду Шарлотты и Эмили Бронте были завершены в кратчайшие сроки. Девушкам оставалось лишь назначить день. Они сошлись на том, что покинут пансион супругов Эгер так скоро, как только это будет возможно, а точнее — когда они получат наконец официальное разрешение мадам. Это произошло 29 октября 1842 года. Отъезд был назначен через пару дней.

Безмолвная свинцовая ночь нависла над Гавортом, застилая его окрестности тяжелой непроницаемой пеленою. Лишь мягкий, серебристый свет луны слабо выделялся в этой бесконечной мгле, бросая загадочный эфемерный блик на ветхое пасторское жилище, словно выхватывая его из бездны.

Для обитателей пастората ночь выдалась тревожной (за исключением разве что хозяйского сына, возвратившегося с очередной разгульной пирушки далеко за полночь).

Разыграв весьма эффектную бурную сцену в гостиной пастората, Патрик Брэнуэлл нетвердым шагом добрался до уютной мягкой софы, составлявшей главную гордость домашнего интерьера, с помощью заботливой Марты примостился на ней и тотчас погрузился в хмельное забытье.

Достопочтенный глава семейства, как обычно, уединился в своем кабинете, но, не в пример своему милейшему сыну, и думать не мог о сне. Он сидел за столом в своем старом высоком кресле, обтянутом выцветшей зеленой тканью, и, обратив болезненный, воспаленный взор к стоящей перед ним горящей свече, непрерывно возносил Господу самые отчаянные и проникновенные молитвы, какие когда-либо слетали с его уст.

Единственным свидетелем сего священного ночного действа была верная служанка Марта, ни на миг не отходившая от своего хозяина, со всей возможной терпеливой заботливостью обеспечивая ему надлежащие удобства. Она держала наготове с дюжину новых свечей и свежезаваренный чай, с неизменной готовностью предоставляя свет и напиток к услугам его преподобия.

Энн неотлучно дежурила у постели тетушки, которой в последние дни пришлось особенно тяжко. Мисс Брэнуэлл уже давно отказывалась принимать пищу и была очень слаба. Энн постоянно навещала несчастную тетушку, но каждый новый визит доставлял девушке все большее и большее огорчение.

Временами казалось, что больной уже не суждено обрести ясность ума и твердость сознания. То она находилась в бреду, беспомощно ворочаясь или метаясь на своем ложе, произнося порой какие-то невнятные слова, то погружалась в длительное, зловещее забытье.

Глубочайшая печаль поселялась в сердце Энн, когда она, занося зажженную свечу над постелью тетушки, тревожно всматривалась сквозь полумрак в строгие очертания ее силуэта, оттененного пышным одеялом и мягкими подушками.

В тусклом отблеске свечи, слабо мерцавшей в руке пасторской дочери, кроткий лик мисс Брэнуэлл казался еще более бледным, чем при естественном дневном свете. Сомкнутые веки словно были окутаны негой блаженного сна. Тонкие, бескровные губы были приоткрыты, и Энн внезапно показалось, что их тронула легкая, едва заметная улыбка.

Энн насторожилась. Она готова была поклясться, что всего за несколько мгновений до этого момента уста тетушки были плотно сжаты, а ее мертвенно-бледное лицо хранило суровое выражение. Сейчас оно дышало каким-то непостижимым отрадным умиротворением.