С видом знатока Рихтер осмотрел манго, авокадо и айву у деревенского торговца в фартуке. С другого лотка купил себе тако кон пойо и торта кон сердо, поел знаменитых тамалес. Ему нравилось все острое, и чем сильнее жгло, тем лучше. Тут же продавали пульке – нечто вроде браги из перебродившей голубой агавы. Толстый торговец, шлепая мясистыми губами при каждой фразе и подмигивая глазом, похожим на маслину, нахваливал свой товар, говоря на ломанном английском, что «эти средство очень хороший для потенции». Каждое слово он сопровождал активной жестикуляцией. Никакой Д-реальности тут не использовалось. А еще продавец обещал сделать скидку, если сеньор заплатит наличными, а не через чип.

– Не надо, – ответил Рихтер, усмехаясь. – У меня с этим проблем нет.

И правда, он обращал внимание на девушек. Черт с ней, с его странной связной, нечего на ней зацикливаться. Тут их, доступных – судя по траффику приложений быстрых знакомств – много, несмотря на всю их показную религиозность и постоянные упоминания девы Марии.

В путеводителе говорилось, что сомбреро теперь носят только исполнители этномузыки. Так и оказалось – все были одеты в такие же тряпки стиля casual, как и в Европе, и слушали такой же техно-рэп, только на испанском. Хотя на английском, китайском и хинди – тоже слушали. Латинская Америка после Британии – далеко не чопорной и тоже «вавилонской», но куда более серой, – опьянила его своей мешаниной рас, классов и народностей, похожей на острое южное блюдо.

За время десятилетней изоляционистской политики Китая Мексика стала промышленным сердцем Западного полушария. Даже сейчас, когда Китай открылся, это все еще была мастерская, сборочный цех американской гемисферы, а может, и всего западного мира, деля это звание разве что с Бразилией.

Еще Рихтер знал, что, хотя про латиноамериканцев говорят, будто они лентяи и бездельники, но из статистики следовало, что по количеству рабочих часов в месяц та же Мексика сильно опережает Западную Европу.

«Да просто одну и ту же работу японец или немец сделают за час, а латинос, негритос или пакистанец будут ковыряться три! Да еще жаловаться, что устали, что мало платят и болит спина. Запомни, Макс. Люди не равны! А некоторые расы вообще не люди, а питекантропы. Унтерменши. Погляди на аборигенов Австралии, какие у них черепа и шнобели… и эти необучаемы, застряли в палеолите, хоть убей. Ладно уж, пусть живут, но подальше от меня. Как и прочие обезьяны…», – написал ему сослуживец, прежде чем Макс удалил из друзей и забанил этого расиста из Венгрии. В Корпусе было много всякой дряни, он собирал в своих рядах людей специфического склада. И неприязнь Макса к SJW и прочим профессиональным обиженным не отменяла его ненависти к настоящим фашистам.

Нет, на бездельников и прожигателей жизни Макс в Канкуне тоже насмотрелся. Хотя с началом революции любителей играть в гольф на стоакровых лужайках и плавать на двадцатиметровых яхтах в стране почти не осталось. А те, кто остались, прекратили делать это на публике. К богатеям попроще – сутенерам и бандитам с их атрибутами в виде мощных тачек, шикарных тёлок и золотых побрякушек – отношение у народа было более лояльным. Ведь они иногда помогали своим общинам, поэтому соседи считали их чуть ли не Робин Гудами. Но революционная власть собиралась это изменить и начать карать преступный элемент. Поэтому вскоре после победы революции такие наверняка тоже исчезнут с улиц, а может, и вовсе свалят из страны.

Но пока в тех местах, где держалась старая власть, они чувствовали себя вольготно. Да и само двоевластие было нелепым, когда по одну сторону блокпоста патрули революционные, а по другую – контрреволюционные. Ничего нового, многие страны прошли через это.

И все же кое-что тут было ему в диковинку. С одной стороны, после политкорректной метрополии казалось диким, что тут есть разные «касты», хоть и не так строго очерченные, как в Индии. У местных была способность без всякого софта по оттенку кожи определить, насколько ты «белый», а по акценту и едва заметным отличиям лексикона – не только из какой ты испаноговорящей страны, но иногда – из какой области с точностью до пятидесяти километров. И кем были твои предки до четвертого колена. Эгалитаризм и элитизм образовывали тут причудливую смесь, а с ними – консерватизм и прогрессизм, христианство и социализм, к которым вишенкой на торте была добавлена хорошая доля язычества. Но это его совсем не раздражало. Может, это и не новый дом, но раз уж он решил считать домом весь мир, почему не привыкнуть к этой «комнате»? Тем более скучать не о ком. Все концы он обрубил.

И уж точно это было интереснее, чем прежняя жизнь. Интереснее, чем удовлетворять прихоти занудной и холодной, как рыба, англичанки. Заносчивой, даром что никакая не аристократка, а дочь владельца лавки сувениров рядом с Трафальгарской площадью. Много лет не говорившей ему ни «нет», ни «да», и так и не решившейся принять его предложение. Хотя он, как дурак, обещал ей по-старомодному всё и навсегда, а не просто выполнять условия брачного договора.

Нет, она не была плохой. Но его раздражало, как часто она говорит о процентах ипотеки. Да, она мечтала побыстрее выкупить «поместье» у банка, чтобы стать «свободной». Хотя какое к лешему поместье, обычный кирпичный коттедж постройки середины двадцатого века. Вместительный, двухэтажный, на дорогой земле, но не усадьба лорда. И какая это свобода? Свобода хомячка в клетке с колесом и поилкой, рассуждал Рихтер.

И хотя его предложение звучало заманчиво, Эшли – несмотря на весь свой прагматизм, а может, благодаря ему, – все-таки посчитала, что свобода дороже. Либо нашла кого-то с более солидным банковским счетом.

Как раз эти мысли занимали Максима в тот момент в сентябре, когда состоялось его первое знакомство с «матадорами», которое чуть не стало последним. Даже армейский опыт не подготовил его к тому, что в подозрительного, по их мнению, гражданина могут выстрелить без предупреждения.

Пуля просвистела совсем близко от головы. Минуту Рихтер стоял с поднятыми руками, проклиная свою глупость, когда к нему подошел сержант или капрал (он не разбирался в их шевронах), похлопал по плечу, извинился на ломаном испанском и со скандинавским акцентом сказал про пьяную польскую свинью-рядового, который чуть не опозорил весь славный батальон «Арийского легиона» убийством безоружного прохожего. Оказалось, выстрелил тот случайно, потому что ему показалось, что прохожий, то есть Макс, в него целится.

На этом инцидент был исчерпан, и двое патрульных, один из которых, западный славянин, чуть не застрелил его из старой штурмовой винтовки компоновки bullpup, исчезли за углом.

Если не принимать во внимание одежду, то внешне Софи Торрес совсем не изменилась. Такой же упрямый взгляд, будто бросающий вызов всем, такая же горделивая осанка. Разве что она немного похудела. Уже не казалась такой плавной, похожей на актрису Монику Беллуччи. Но даже появившиеся острые углы ее фигуры не портили. Видимо, на нее много свалилось за эти дни. Но она и близко не выглядела сломленной. Наоборот.

И теперь, пока пестрая народная армия, взявшая в кольцо центр Мехико, готовилась к последнему и решительному наступлению, Софи, сидя по правую руку от своего будущего мужа и их командира Сильвио, обсуждала вместе с ними детали боевой операции, в самое пекло которой отряд собирались направить.