В учредительном акте Информбюро КПЮ стоит на первом месте, вероятно, потому что Тито уже в 1945 г. предложил создать его и в следующем году на встрече со Сталиным вновь высказал эту мысль[1045]. И сам Сталин решил, что штаб-квартира новой организации и ее журнала, которому предполагали дать программное название «За прочный мир, за народную демократию», будут в Белграде [1046]. Тито интерпретировал это как поддержку его политики и на II Конгрессе Народного фронта 27 сентября торжествующе заявил, что его опыт имеет большое значение не только внутри страны, но и «за ее границами»[1047]. С другой стороны, следует отметить, что югославские лидеры вовсе не испытывали благодарности за оказанную им Сталиным честь, в кулуарах они говорили, что ВКП(б) намерена «использовать Коминформ как средство господства над другими партиями»[1048]. Одним из главных показателей этого мятежного духа было то, что югославская пресса старалась всевозможными способами преуменьшить роль Советской армии в освобождении Югославии. Например, 22 декабря 1947 г., в день ЮА, Borba опубликовала карту освобожденных в 1941–1944 гг. территорий. Глядя на нее, можно было понять, что государство уже освободилось к тому моменту, когда Красная армия вступила в Югославию. «На самом деле, – комментировали в Москве, – самим руководителям КПЮ хорошо известно, что это абсолютно не соответствует фактам»[1049]. Своими действиями Тито серьезно испытывал терпение Сталина, пока оно не лопнуло окончательно. Он дерзнул даже потребовать обеспечить югославскую армию современным оружием, хотя русские, вопреки первоначальным обещаниям, говорили, что Югославия не может взять на себя такое бремя: «Зачем вам будет нужна сильная армия? Ведь есть же мы»[1050]. То есть хозяину казалось, что в Белграде он имеет дело с группой «фарисеев», которая перед народом на все лады расхваливает ВКП(б) и превозносит ее и Советский Союз до небес. А в узком кругу посвященных они твердят, что «ВКП(б) выродилась», что «социализм в СССР больше не является революционным», что там господствует «великорусский шовинизм» и что «СССР намеревается экономически подчинить Югославию»[1051]. «Это уже не критика, – констатировали в Москве, – а клевета, попытка дискредитировать ВКП(б), попытка принизить советский строй»[1052]. Судя по всему, Кардель не преувеличивал, когда сказал впоследствии, что во всем советском лагере именно к Тито Сталин испытывал самые враждебные чувства[1053]. Правильно оценивал советско-югославские отношения и Моше Пияде, когда говорил, что конфликт, произошедший в 1948 г., был столкновением между государством, паруса которого уже не раздувал революционный ветер, и молодой революцией, полной энтузиазма[1054].

Последней каплей, переполнившей чашу терпения Сталина, стала политика Тито по отношению к Албании, с которой весной 1946 г. был подписан договор о дружбе и сотрудничестве. Он стремился превратить ее в югославский протекторат, чему Сталин не препятствовал. Но ему не понравилось, что Тито ревниво старался не допустить контактов Тираны с Советским Союзом без югославского посредничества. Давление на албанских руководителей было таким сильным, что один из них, Нако Спиру, покончил жизнь самоубийством в знак протеста против югославского гегемонизма (во всяком случае, таково было официальное объяснение)[1055]. Сталин отреагировал на это происшествие. Он послал Тито сообщение, в котором предложил ему прислать в Москву ответственного товарища, лучше всего Джиласа, для переговоров «о ситуации в Албании». Не успел он приехать в начале января 1948 г. – а его сопровождали начальник Генерального штаба Коча Попович и министр военной промышленности Миялко Тодорович, – как уже через два-три часа его позвали в Кремль, где состоялась весьма необычная встреча со Сталиным. Тот был не против, чтобы Югославия «сожрала» Албанию, как он сказал и показал вульгарным жестом, как это нужно сделать. Он даже поручил Джиласу отправить Тито от имени советского правительства телеграмму в таком духе, но тот взялся за дело настолько осмотрительно, что она так и не была послана. После этой «срочной» встречи и ужина на даче у Сталина, где царила враждебная по отношению к Тито атмосфера, югославская делегация была предоставлена самой себе и обречена бродить по музеям, памятным местам и театрам Москвы и Ленинграда[1056].

Сдвиг произошел лишь в конце месяца, когда на горизонте вновь возник вопрос о восточноевропейской унии. Югославы и болгары в ноябре 1947 г. подписали пакт о дружбе, подобный тому, который Белград уже заключил в июле 1946 г. с Тираной. А в январе 1948 г. Димитров подписал в Бухаресте еще один сходный договор с румынами. По пути в Софию 17 января он беседовал в салоне своего поезда с западными журналистами и говорил им, что наверняка наступит момент, когда народы Румынии, Болгарии, Югославии, Албании, Чехословакии, Польши, Венгрии, а также Греции решат, объединиться им в федерацию или в конфедерацию, и договорятся о том, как воплотить в жизнь такой союз[1057]. Это дерзкое заявление Тито не понравилось, и он от него отмежевался, еще меньше оно пришлось по душе Сталину, у которого снова возникло ощущение, что ему не сообщили обо всех этих планах и что такие слова льют воду на мельницу англо-американцев. Поэтому он сначала осадил Димитрова в письменной форме, а затем приказал Правде заклеймить его слова как «проблемные и непродуманные»[1058]. В начале февраля 1948 г. он позвал Тито и Димитрова в Кремль, чтобы разобраться раз и навсегда, докуда простираются разногласия между тремя правительствами. В телеграмме, которую Молотов послал от его имени обоим государственным деятелям, говорилось: «Неудачное интервью тов. Димитрова в Софии дало повод ко всякого рода разговорам о подготовке восточноевропейского блока с участием СССР». В теперешней обстановке мировая печать может представить этот факт «как антиамериканский и антианглийский шаг со стороны СССР, что могло бы облегчить борьбу агрессивных англо-американских элементов против демократических сил США и Англии»[1059]. Сталин обеспокоился еще больше, когда Тито решил послать дивизию в южную Албанию, которой угрожали греки из-за ее помощи коммунистам-повстанцам. В Корче собирались создать югославскую военную базу для предостережения Западу: нельзя играть с огнем[1060]. Тито решился на этот рискованный шаг, несмотря на то что еще в августе 1947 г. Сталин намекнул, чтобы он соблюдал осторожность: на предложение пригласить также и КП Греции на совещание в Шклярска-Порембе он ответил, что ее присутствие на нем будет выгодно только англо-американской реакции. Было очевидно, полагал Сталин, что вступление югославских воинских подразделений в южную Албанию – о чем Энвер Ходжа просил еще в июне 1946 г. – может стать поводом для столкновений не только между югославскими и греческими отрядами, но и с «англосаксами», сражавшимися в Эпире на стороне афинского правительства, и даже с американцами. А это создало бы риск перехода холодной войны в «горячую», вступать в которую Советский Союз не собирался, ведь он искал способы сосуществования с США[1061]. Но хуже всего было то, что Тито принял решение, как 21 января 1948 г. сообщил посол Лаврентьев, «без участия советских военных советников при югославской армии». (Если верить словам Джиласа, то ни он, ни Кардель тоже ничего о нем не знали.) Энвер Ходжа, которого этот шаг Тито совсем не воодушевил, поскольку его симпатии к Белграду изрядно уменьшились, сразу же сообщил о нем Сталину, а тот ответил, «что не видит какой-либо опасности возможного нападения на вас [Албанию] греческой армии». В конце января Молотов послал Тито сообщение, что «англосаксы» расценят ввод югославских войск в Албанию как оккупацию и используют его как повод для интервенции. В разговоре с А. И. Лаврентьевым Тито немедленно выразил готовность отложить запланированную экспедицию своих отрядов в соседнее государство и даже отказаться от этого проекта. Однако он заметил, что в случае оккупации южной Албании «Югославия вместе с Советским Союзом будет расхлебывать эту кашу»[1062]. В ответ 1 февраля из Москвы пришли сразу две телеграммы, в которых Молотов раздраженно писал, что своевольное поведение югославского правительства кажется ему «ненормальным» и он не намерен его терпеть. «Как видно, между нашими правительствами имеются серьезные разногласия в понимании взаимоотношений между нашими странами, связанными между собою союзническими отношениями. Во избежание недоразумений следовало бы эти разногласия так или иначе исчерпать»[1063].